Андрюша раскапризничался, когда мы входили в подъезд – довольно грязный, с чёрными следами от гашёных спичек на потолке. Точно так же развлекались хулиганы в нашем подъезде, пока Димка не собрал с жильцов деньги на железную дверь и замок, который закрывается длинным тяжёлым ключом, похожим на заточку. «Ваш брат, видимо, серьёзный человек», – с уважением сказал М.

– Правильно сделала, что рассказала про Димку, – заметила Танечка. – Мало ли что у этого инженера на уме. Но знаешь, Ксана, мне про железные двери и Зелёную рощу не очень интересно, лучше расскажи: что было потом? Он сразу начал к тебе приставать?

На самом деле не сразу. Сначала я с трудом успокоила Андрюшу и положила его спать на диванчик в маленькой комнате, где сильно пахло чем-то свежим и острым. Было неприятно видеть головку малыша на чужой застиранной наволочке, но я промолчала, ведь мной в тот день будто бы кто-то руководил. Как будто внутри меня жила ещё одна Ксана Лесовая – решительная, уверенная в себе и очень уставшая от того, что её считают всего лишь способной к языкам студенткой и надёжной нянькой. Внутренняя Ксана плевать хотела на экзамен по истории языка и на то, что сказала бы мама по поводу её поведения. Она вела себя абсолютно неприлично: вытащила из рук М. листочки со стихами (пардон, текстами), которыми он собирался услаждать мой слух, и положила его руки себе (мне) на грудь, как другие девушки прикладывают туда другие листочки (древесные), чтобы не обгореть во время солнечных ванн на огороде!

Об этом я Танечке, конечно, не рассказала – есть предел доверию даже между сёстрами-подругами. Она тянула из меня подробности, но те рвались на полуслове, и рассказ остался без финала. И вообще, вся эта история пока что без финала – ведь у нас с М. ничего до сих пор не получилось, хотя мы продолжаем попытки…

Мне кажется, что у него нет никакого опыта, как, впрочем, и у меня. Поэтому большую часть времени, которое мы проводим в его квартире (это бывает через день, Андрюша уже привык засыпать в той квартире, особенно после того, как я принесла с собой чистую наволочку), М. читает мне свои тексты и рассказывает, что раньше их нужно было «литовать» у членов Союза писателей… Тексты, на мой взгляд, претенциозные и слабые, но я ему об этом не говорю. Вместо этого рассказываю М. о своей учёбе, и ему это примерно так же интересно, как мне – про «литовку» текстов.

Мы – совершенно чужие друг другу люди, может, поэтому у нас ничего и не получается?.. Но никто другой, кроме М., ни на меня, ни на мою честь не покушается, а в любовь я как с детства не верила, так и теперь не верю.

Пойду звонить Файрушину, пока ещё не очень поздно.

Санкт-Петербург, март 1906 г.

Весна пришла раньше обычного, а может, это Ксении всего лишь показалось. Такое всегда мерещится тем, кто впервые полюбил, – солнца вдруг стало много, небо открылось настежь, продлился день, запели птицы, и даже лёд на Неве, кажется, тронулся. Впрочем, нет, до ледохода ещё далеко.

«Это иной кто-то тронулся… умом», – фыркнула бы Евгения, если бы Ксении пришло в голову делиться природными наблюдениями с сестрою. Но Евгения ещё на прошлой неделе вернулась в Варшаву, и они с Любовью Валерьяновной должны были днями отправиться в Париж. Простилась Евгения со всеми ласково, крепко обняла Ксению, расцеловала мать. А вот портрет тот неудачный оставила на Мещанской, хотя Константин горячо советовал «довести его до ума». Евгении польстили бы комплименты жильца, кабы сам он ей хоть чуточку нравился.

– Мне дороги похвалы лишь немногих людей, да и тем я не слишком доверяю, – заявила она за утренним самоваром накануне отъезда. – Вы, кстати, видали картину «Похороны рабочего»?

Выставка в Академии, представляющая в числе прочих эти самые «Похороны», открылась в середине февраля.

– Не успеваю следить за искусствами, – развёл руками Константин. Он с утра, видно, не успел расчесаться и выглядел растрёпаннее обычного.

Ксения с трудом удержалась от желания взять свой гребень для волос и ласково пройтись по его волосам (неуместное поведение, странные мысли!).

– А уж и не увидите, – торжествовала Евгения, – её сняли за политический жанр.

– И что, хороша была работа? – заинтересовался Константин.

– Исполнение посредственное. – Ну всё, Геничка оседлала своего конька и будет теперь битый час интересничать! – В Европе реалистический жанр давно уж почитается устарелым. – Константин, улыбаясь, слушал её внимательно, но не забывал поглядывать на Ксению, как бы передавая ей взглядом: я только о вас думаю! – Сейчас в живописи важно не что изображается, а каким методом, понимаете?

По лицу Константина нельзя было угадать, понимает или нет.

– Ну вот импрессьонизм вам о чём-то говорит? Знаете работы, к примеру, мсье Моне?

– Имею стыд сознаться, что не имею чести знать мсье Моне и его работ.

– Так мне вам трудно объяснить, надо бы увидеть выставку, – улыбнулась Евгения, показав хорошенькие зубки.

Ксения быстро попрощалась с сестрой в передней, даже не догадываясь, что видит её последний раз в жизни. Обняла торопливо, стремясь вырваться – Константин ждал за углом, вместе ехать на Васильевский. Но Евгения вдруг спросила шёпотом, чтобы мама не слыхала:

– Ты ведь не думаешь увлечься нашим жильцом?

Ксения, не умея скрыть правду, жарко покраснела.

– Ах, бедная! – Евгения придержала дверь, не пуская Ксению на улицу. – Он, конечно, умён, но собой не так хорош, каким мне бы хотелось видеть твоего избранника… И главное, Ксеничка, он охоч до женского пола. Ты ещё молода, не понимаешь…

Она хотела добавить что-то, но Ксения выбежала из передней, не желая слышать о Константине ни единого дурного слова. Можно сказать, и не простились с Евгенией как следовало. Но когда впервые любишь, все другие люди, даже мать и сестра, как бы сдвигаются на край твоего мира: ты видишь и слышишь их словно через густой туман. И вины своей за это не ощущаешь – она придёт много позже, когда ты годами будешь отыскивать следы Е. М. Лёвшиной в архивах, писать письма в Варшаву, но все твои письма будут возвращаться с пометкой «Адресат выбыл».

А в архивах найдутся лишь старые Геничкины статьи из журнала «Искусство и художественная промышленность» да её адреса, сохранённые в домовых книгах: Мещанская, 7-я линия Васильевского острова, Невский, Гороховая, Николаевская, Басков переулок… Евгения, так и не исполнив своей мечты осесть в Париже, металась между Петербургом-Петроградом и Варшавой вплоть до 1917 года. Её последний адрес в России – Жуковского, 6, должность – сотрудница газеты «Новое время». И никогда, ни разу не совпадут они больше в пространстве и времени с младшей сестрой: к умирающей матери беременная Ксения приедет из Екатеринбурга и, не дождавшись Евгении, спешно вернётся на Урал к мужу и детям.

В тот сырой петербургский день, когда они шли рука об руку, не желая ничего иного, кроме как идти так вечно, Ксения рассказывала Константину о своей семье. Не столь подробно, как в детской летописи, но со всеми необходимыми пояснениями. Говорила о трудном характере Евгении и, внутренне осуждая сестру за непрошеные советы, вслух упомянула её доброту.