Жилец должен был приехать в понедельник, но книги свои прислал заранее с просьбой не расставлять на полках, так как имеет желание сделать это сам. Связанные в пачках тома заинтересовали Ксению: математика, геология, ботаника, немецкий язык. Она пролистала бы их с удовольствием, но нельзя нарушить волю жильца.

В самый разгар работы, когда они перетаскивали пачки книг в комнату, явилась Евгения, имея вид несколько приглушённой обиды. Сняла шляпу и тут же, не глядя в зеркало, переколола её булавкой, как бы намекнув, что не собирается засиживаться. Мама бросилась к старшей дочери, крепко обняла её:

– Как я рада, что ты здесь, Геничка! Я думала, ты до отъезда теперь не покажешься, как в прошлый раз…

У Евгении тут же слёзы на глазах явились, она была вспыльчивой, но при этом отходчивой да к тому же сентиментальной. Ксения имела совершенно иной характер: сильные обиды носила в себе годами, но ссориться, спорить, даже проявлять недовольство решалась только в самых серьёзных случаях.

– Что же вы, – шмыгая носом, сказала Евгения, – я только за порог, а вы уж комнату разорили?

Мама смутилась.

– Надо было руки чем-то занять, – сказала она. – Да и жилец внёс уж за первый месяц.

Евгения высвободилась из маминых объятий. Глаза её высохли столь же быстро, как увлажнились.

– Мольберт теперь же заберу, – сказала она непривычно высоким, как всегда у ней от обиды, голосом.

– А портрет что ж, не окончишь? – ехидно спросила Ксения. – Я тебе санкири вчера купила, отдельно в лавку бегала.

– Может, когда и окончу, а пока пусть лежит, – отозвалась Евгения. – Ну что же! Не стану мешать вам своим присутствием.

– Да погоди же! – испугалась мама. – Даша, поставь самовар.

– Вы сказали, до вечера ждать, – удивилась прислуга, но пошла в гостиную, пожимая, впрочем, плечами.

Евгения неохотно села на краешек кресла, расправила шуршащую юбку.

– Где ты остановилась теперь? – спросила мама.

– В комнатах на Литейном. Любовь Валерьяновна дала мне адрес ещё в прошлый приезд.

– Но разве одной можно в комнатах жить? – покачала головой Юлия Александровна.

– Умоляю тебя, сейчас девятьсот шестой год! – простонала Евгения.

– Я превосходно знаю, какой теперь год, – холодно сказала Юлия Александровна, и Ксения поняла, что ссора между сестрой и мамой разгорается вновь, что они и не думали примиряться.

Даша внесла самовар в тот самый момент, когда Евгения с обидой выкрикнула:

– Ты стала хуже отца!

Перевела взгляд на красную от усердия Дашу, увидала, вероятно, своё пышное отражение в блестящем самоварном боку и разозлилась ещё пуще:

– А чаю я с вами пить не стану! Лучше в трактире напьюсь! С ломовыми извозчиками!

И вылетела из дому, как артистка с театральной сцены.

Мама тяжело вздохнула, приложила пальцы к вискам, а потом вдруг засмеялась:

– С извозчиками!

– Придумала же, – поддакнула Ксения, больше всего опасаясь, что Юлии Александровне вновь станет плохо.

Она радовалась, что Бумик смеётся, а не плачет, по неопытности не понимая, что с той сталась истерика. Не прекращался приступ долго, лишь к вечеру Юлии Александровне стало лучше, и они возобновили работу по подготовке комнаты жильца. Вскоре рассыльный принёс записку от Евгении с просьбой передать мольберт и ещё какие-то мелочи. Портрет же несчастный не затребовала, и Даша приколола его зачем-то к обоям.

Ксения упаковала всё, что потребовала Евгения, в узел, а мольберт они с Дашей вынесли из дома вместе. Рассыльный подозвал «ваньку», собравшись, по всей видимости, ехать до Литейного с полным комфортом, и Ксения, глядя, как он погружает мольберт, подивилась, откуда у Евгении такие средства. «Нам вот не предложила ни гроша», – подумала она с обидой.

О Константине со всеми этими событиями Ксения не то чтобы позабыла, но как-то отставила в сторону тот счастливый день. Во всяком случае, собираясь с утра в институт, она и не подумала наряжаться в красивые тесные ботики!

А вечером в передней увидала мужское пальто, такое непривычное у них в доме. Лёля обыкновенно ходил в мундире инженера, да Лёля и не должен был нагрянуть в такое время. Ксения, только когда шубку сняла, догадалась про жильца – и пригладила волосы перед зеркалом. Отразилась румяная с мороза, уж точно лучше, чем на том портрете.

Портрет! Как же она забыла отколоть его с обоев? Теперь жилец, верно, представил её себе каким-то чудищем!

Из-за дверей доносился разговор: приветливый голос мамы и незнакомый мужской баритон. Или… знакомый?

Она распахнула двери в гостиную и увидала, как встаёт ей навстречу Константин.

Свердловск, апрель 1991 г.

Старый дневник Ксаны

Сегодня очень неудачный день.

Мы с Андрюшей были в фотоателье, хотели сняться на «открытку», отметить двухлетний «юбилей» нашего малыша. К сожалению, ничего из этого не получилось, потому что я разругалась с фотографом. Он стал кричать на Андрюшу, который всего-то не мог усидеть на одном месте и немного кривлялся (немного – в сравнении с тем, как он обычно кривляется). Фотограф, сорокалетний дядька в трикотажном жилете, совал ему в руки страшного плюшевого мишку, и Андрюша, как любой нормальный ребёнок, от этого мишки открещивался: стоило фотографу отвернуться, как медведь падал на пол, а малыш улыбался во весь рот.

– Ребёнок-то больной у вас, мамаша! – разъярился наконец фотограф. – Я ненормальность сразу вижу.

Мне после этих слов кровь ударила в голову, как кулаком. Я обычно в таком состоянии путаю слова, и голос у меня дрожит, но тут я вполне спокойно сказала:

– У вас, наверное, большой опыт?

Тут Андрюша снова бросил на пол медведя, и у фотографа желваки заходили по лицу, как волны по морю:

– Я сам отец троих детей! И все отличники!

– А сколько им лет, вашим детям? – разозлилась я.

– Тринадцать, пятнадцать и семнадцать.

– Ну конечно! Это ведь правильно – сравнивать двухлетних с семнадцатилетними.

– Знаете что, мамаша? Не будет вам сегодня никакой «открытки». Сначала вылечитесь, а потом приходите в приличное место.

Я сгребла Андрюшу в охапку, он протестовал – ему-то нравилось бросать на пол мишку, – и вылетела из «приличного места» с такой скоростью, что не заметила лужу у порога и промочила ноги.

– Сана, не пачь, – сказал Андрюша, скорчив такую забавную рожицу, что я тут же успокоилась и перестала плакать (впрочем, нельзя всерьёз считать плачем одну-единственную слезинку замученной девушки). Решила, что попрошу Рината Файрушина по старой дружбе сделать нам фотографию – вот сейчас собираюсь с силами ему позвонить… А этот фотограф со своими детьми-отличниками просто дурак какой-то! Неужели так трудно понять, что Андрюша – всего лишь малыш! И нет у него никакой ненормальности…