Барышня говорит тихо, не чета громогласной Евгении Михайловне, но Даше за стеной всё одно слышно каждое слово:

– Если не благословишь, уйду гражданским браком.

– Побойся Бога, Ксения!

– Мама, милая мама! – заплакала наконец и Ксения Михайловна. – Ты сама прожила целую жизнь без любви и желаешь мне такой доли?

– Нет между вами любви! Я верно знаю, нет её! Он видит в тебе только свежесть, чистоту! Красоты в тебе нет, одной ценности – та свежесть, но ей быстро приходит конец. Как только дети пойдут, он тут же к тебе остынет. А может, и прежде… И потом, ну что у него за душой? Долги?

«Жена и детки», – шёпотом подсказала Даша, но барыня через стену, конечно, не расслышала.

– Его при кафедре оставят, – заторопилась Ксения. – Большое будущее прочат.

– Нет, нет и нет! – трижды вскричала Юлия Александровна, будто одного раза недостаточно. – Прокляну, коли осмелишься!

Вдруг, словно спохватившись, барыня добавила по-французски:

– Ciel! Xenie! Nous avons oublié que Dacha pouvait nous entendre. Cela ne peut être![32]

Даша, разобрав в этой фразе своё имя, крякнула от досады и, отлепив ухо от стены, пошла в переднюю. Вскоре туда выбежала заплаканная Ксения Михайловна, на ходу прикалывая шляпку к волосам. Спохватилась, вернулась в комнаты, чем-то недолго шуршала и снова явилась в переднюю… с чемоданчиком!

– Прикажете извозчика? – пискнула Даша, но барышня не ответили. Так и выбежали с чемоданчиком, в криво приколотой шляпе.

А барыня остались совсем одни.

Екатеринбург, февраль 2018 г.

Сегодня Андрюша выглядел гораздо лучше, чем в прошлый раз. Оделся быстро, и я обратила внимание, что ботинки у него практически чистые – в больнице не приходится гулять по чаче, как на Урале называют оттепельную грязь. Мы вышли на улицу и зажмурились от яркого солнца, от белых, искрящихся сугробов. Здесь, в больнице, зима продолжается дольше, чем в городе, как будто бы тут свой календарь. В городе уже пахнет весною, хотя верить этим обманчивым запахам не следует: на следующей неделе придёт похолодание, и столбик термометра опустится ниже отметки в 30 градусов, сказали по радио. Это плохая новость, потому что как раз в эти дни мне предстоит возить по городу двух бельгиек.

Я рассказывала об этом Андрюше во время прогулки по главной аллее до храма Святого Пантелеймона. Когда сыну становится лучше, он с удовольствием слушает мои истории про клиентов и те далёкие города, в которых, скорее всего, никогда не побывает. Я говорю про маленькие зелёные мины каштанов, хруст желудей под ногами и перчатки кленовых листьев в старых парижских парках. Живописую, как могу, ртутное вечернее море в Бретани и мечущихся белых чаек в подсвеченном фонарями небе. Одна такая чайка выхватила у меня из рук мороженое! Я рассказываю о весенних, лиловых и нагих деревьях, готовых вот-вот вспыхнуть листьями, как зелёные факелы. Вспоминаю русского клиента, диктовавшего свой адрес по телефону кому-то невидимому: имя города он произносил по буквам – Любовь, Ольга, Зинаида, Анна, Нина, Нина, Анна. Как будто звал этих женщин, чтобы они срочно пришли на помощь, все разом – Любовь, Ольга, Зинаида, две Анны и две Нины.

Андрюша смеётся. Потом резко становится серьёзным, топчет снег на обочине. Оставляет ровные отпечатки своих громадных ботинок.

– И ты тоже! – командует Андрюша.

Я послушно касаюсь нетронутого снега подошвой сапога.

– Вчера нового привезли, – говорит сын, внимательно изучая отпечатки (мой – почти в два раза меньше). – Шиза и ярко выраженное расстройство пищевого поведения.

Мы садимся на скамейке рядом с храмом. Учёные, опытные, сначала стелем пластиковые пакеты, чтобы не было мокро и холодно сидеть. Местные воробьи тоже опытные – тут же слетаются стайкой и занимают каждый своё место. Как просыпанные буквы из кассы наборщика, складываются в живую просьбу покормить. Андрюша жует бутерброд и рассеянно кидает воробьям крошки хлеба. Из динамиков храма несётся печальное православное пение.

– Ксана? – нерешительно спрашивает женщина в тёмном платке. Она шла в церковь, на зов молитв, но, увидев нас, свернула с праведного пути и превратилась в Люсю Иманову, постаревшую, но всё ещё узнаваемую, как, подозреваю, всегда будут узнаваемы друг для друга одноклассники… – А вы тоже здесь, что ли? – спрашивает Люся.

Надо же, в городе ещё есть люди, которые не знают, что с нами случилось. Я пожимаю плечами: это можно толковать по-всякому. Да, мы тоже здесь. Нет, мы просто приехали сюда погулять и устроить зимний пикник на скамейке. Или даже так: я не знаю, здесь мы или нет. Решай, Люся, сама.

Но она не хочет ничего решать, ей не так уж интересно знать, что мы с Андрюшей здесь делаем. Лицо у Люси, и прежде смуглое, стало ещё темнее. Но это не от загара, я знаю. Это от горя.

– Машка пыталась покончить с собой, – говорит Люся и закуривает, неумело, но страстно. – Вены резала.

Машка – её дочь, которой Иманова так гордилась. Я ни разу не видела взрослую Машу, но представляла её смешливой весёлой девочкой с длинными косами, в больших бантах. О чём я, боже мой, банты и длинные косы теперь носят разве что в сериалах о советской школьной жизни.

– Депрессия? – спрашивает Андрюша.

Люся роняет сигарету, с досадой прикуривает новую.

– Откуда я знаю? Врачи пока ничего не сказали. Увезли вначале на скорой, потом сразу же сюда.

– Всех суицидников обязательно сюда привозят, – говорит сын со знанием дела, а потом, опомнившись, смотрит на меня с такой же досадой, как Люся на новую сигарету.

– Шрамы у неё на всю жизнь останутся, – жалуется Люся, разглядывая свои запястья, исчёрканные вздувшимися венами. Мои одноклассники – уже очень немолодые люди.

– Ну и что, – снова вмешивается Андрюша, а я по-прежнему молчу, не зная, что сказать. – Главное, откачали.

– Я одного не понимаю, – продолжает свою речь Люся, – почему?! Ведь у неё всё было так хорошо! Училась на отлично, институт окончила с красным дипломом, работу нашла такую, что, Ксанка, не поверишь, все завидовали. Молодой человек такой симпатичный у неё. Свой бизнес, машина, вырос в полной семье…

– Всё это не имеет никакого значения. Депрессия – болезнь с высоким вкладом средовых факторов, – мягко говорит Андрюша и, к моему изумлению, пытается неловко потрепать Люсю по плечу. Андрюша, который не терпит, прямо как моя мама, никаких прикосновений! А Люся ловит его руку, прижимается к ней щекою и плачет.

Мы сидели на той скамейке так долго, что я промёрзла, кажется, до костей. Андрюша объяснял, что понять мотивы больного депрессией может только другой больной депрессией. Да и то не всегда.