– Вы человек с устойчивой психикой, – сказал Андрюша. – А ваша дочь – совсем другая. Её нужно беречь.

Люся вздохнула:

– Какой ты умный, Андрей! Как много ты об этом знаешь!

Потом она пошла в храм, а мы добрели до выхода и расстались, можно сказать, спокойно. Правда, когда я сказала, что в феврале мне придётся ехать в Париж, сын недовольно усмехнулся.

– Вечно ты всех бросаешь, – сказал он на прощание.

Париж, ноябрь 1993 г.

Старый дневник Ксаны

В июне я работала секретаршей в деканате исторического, заменяла отпускницу и копила деньги «на Париж» (заплатили мне, впрочем, копейки). В основном я там мыла чашки, общалась с нервными родителями абитуриентов и утешала пожилую профессоршу Акимову, которая носит парик и поминутно забывает, куда и зачем идёт. Июль и август целиком съел мамин сад, купленный по случаю в начале лета. Для внука, чтобы тот гулял на свежем воздухе. Денег на покупку дал Димка, сказал, что цена вполне разумная. Но он ведь не был ни разу в этом «саду»!

Дряхлый, облезлый домик находится в посёлке Медный, трястись до него около часу, и в автобусе меня всегда тошнит: во рту появляется вот именно что медный привкус. При домике участок, земля серая, каменистая, как здесь будет хоть что-то расти, ума не приложу. Впрочем, у мамы все растения обычно приживаются, скорее всего, она справится и с этой землёй.

Бывшие жильцы – не имею понятия, кто они (мама объясняла, но я не слушала, я ведь была уже одной ногой в Париже), – ничего тут не сажали, а дом использовали в качестве склада. Многие годы свозили сюда городской хлам – неработающие утюги, ветхие шторы, сковороды, покрытые несмываемой чёрной коркой. И так, со всем этим барахлом, слипшимся в терриконы, дом и продали! Мы с мамой вдвоём только мусор отсюда вывозили чуть не две недели, причём мне приходилось вырывать у неё из рук каждую дырявую кастрюлю: она причитала, что времена сейчас трудные и не стоит разбрасываться приличными вещами! А пока мы корячились в саду, за Андрюшей вынужденно присматривала Княжна и жаловалась каждый день, как трудно ей одной с ребёнком.

Не представляю, что теперь у них там происходит – звонить отсюда очень дорого, а письма идут так долго, что новости, важные в момент написания, доходят до меня уже совершенно неактуальными. Начинаешь отвечать на то, о чём мама писала, а она в ответном письме злится – всё это уже давным-давно прошло, ей хочется обсудить действительно важные новости, но разве я виновата, что почта работает так медленно? Штурм Белого дома в октябре я наблюдала «глазами француза»: по телику в кафе. Как и концерт Майкла Джексона в Москве – никогда бы не подумала, что у нас в стране будут запросто выступать такие артисты! А семейные известия прокисают в первую очередь… Не успеешь переварить известие, что Ира, оказывается, устроилась на работу в салон красоты, как уже мчится из Екатеринбурга в Париж новость: Княжну уволили с позором после первого же прогула. Андрюше взяли няню, Димка настоял, но Ира сочла её «вредительницей» и рассчитала. Мама вышла на работу после затянувшегося отпуска и уже не может смотреть за малышом как раньше, поэтому Андрюша по-прежнему в садике на пятидневке, а выходные проводит у нас. «В общем, я, с одной стороны, рада, что ты уехала и пытаешься устроить свою жизнь, – писала мама, – но с другой, твоё отсутствие на всех нас очень плохо сказалось. Андрюша плакал первое время чуть не каждый день, вынь да положь ему “Сану”!»

Я очень люблю Танечкины письма. Они весёлые и какие-то очень тёплые. «Я тебе ужасно завидую, что ты в Париже! – пишет сестра. – Ты там, пожалуйста, погуляй за меня от всей души! Заберись на башню и плюнь оттуда кому-нибудь на голову».

Никто, кроме мамы и Танечки, мне не пишет.

Первое время, как ни стыдно в этом признаться, я не скучала по дому – так забрала меня новая парижская жизнь. Всё оказалось здесь совсем не таким, как я себе представляла, просто ничего общего! Нет, я, конечно, понимала, что настоящий Париж ничем не походит на тот, который я себе придумала в детстве – мушкетёрский. Но о том, что это очень современный город, где есть даже небоскрёбы (в Дефансе), я как-то не думала. И парижане – вовсе не такие, как я ожидала. И, самое ужасное, мой французский, как выяснилось, почти не годен к употреблению, как сказала бы Ксеничка Лёвшина, в обычной жизни…

На лекциях я понимаю довольно много, но когда нужно говорить самой – отвечать профессору или даже кассиру в магазине, когда тот спрашивает, нужен ли мне sac[33], это настоящее мучение… В первые дни я вела себя уверенно, но, получив от какой-то тётки в супермарше раздражённое Quoi?![34], сразу же сдулась. От обиды сказала ей по-русски в стиле Княжны: «Нефиг тут квакать!», а потом рыдала за углом, объедая верхушку багета, и Людо, застав меня en flagrant délit[35], долго смеялся.

Некоторые, в том числе и Людо, умиляются, заслышав мою условно французскую речь. Как будто на их глазах вдруг заговорил крокодил – человеческим языком. Это было очень тяжело – переучивать заново то, что считал давно уже освоенным… К счастью, мне повезло с профессором: он молодой, не из старой гвардии, те тяжело переживают реформу образования, тоскуют по «мандаринату», порабощению студентов. Людо мне рассказывал, что до 1968 года, если верить его родителям, каждый профессор появлялся в зале Сорбонны после специального объявления ассистента: сейчас перед вами будет читать лекцию господин профессор такой-то! И только потом входил лектор, обязательно в мантии, – и все перед ним трепетали не хуже той мантии… Сейчас всё, конечно, намного проще: демократия вымела условности изо всех уголков Сорбонны, а вот запах мышей при этом никуда не делся. Париж, чтоб вы знали, пахнет мышами, а не духами «Шанель № 5», которых от меня ждёт Танечка.

В первый раз я увидела парижскую мышь в комнатке резиденции для студентов, которую мы делим с полячкой Магдаленой. Между прочим, я сделала открытие: по духу мне ближе всех, кроме русских, именно поляки. Во всяком случае, если судить по Магде и её друзьям. Поляки очень надёжные, трудолюбивые, с абсолютным чувством собственного достоинства, которое несведущие люди принимают за гонор и спесь. Магдалена в Париже превратилась в «Мадлен». Приехала она из Познани. Угощает меня польскими блюдами (в отличие от некоторых, она отлично готовит и не ленится это делать; я-то кусочничаю в основном): бигосом и странным супом по имени «журек». Вечером перед сном мы болтаем, лёжа в кроватях. Болтаем на русском – Магда знает его не хуже, чем французский. Я спрашиваю про духи «Пани Валевская»: были ли такие у её мамы? Магда говорит, что были, но они маме не очень нравились: она любила французские, «Диор».

Ах да, я ведь начала про мышь. Она сидела в самом центре нашей комнаты и дружелюбно дёргала усиками. Магдалена завизжала, швырнула в неё сумкой, но мышь и не подумала убегать. Даже как будто обиделась, а потом начала обнюхивать Магдаленкину сумку с таким искренним любопытством, что мы засмеялись. Магда, впрочем, смеялась через силу и тем же вечером принесла в резиденцию кота. Как она на это решилась! Животных здесь держать строго воспрещается (мыши, понятно, не в счёт), и Магда сильно рисковала, пронося кота за пазухой. Он был чёрный, с белой звездой на лбу и тут же приступил к делу, как будто осознавал, зачем его «вызвали». Не спеша обнюхал комнату, покрутился возле шкафа и занял выжидательную позицию под окном. А когда мы пришли после занятий, пол был измазан кровью и ровно посредине лежал крохотный мышиный трупик. «Я даже не знала, что в одной мышке умещается столько крови!» – опечалилась Магдалена.