Здешняя хозяйка, выслушав планы Ксении, нахмурилась:

– У нас только в честь отошедших называют. – Имелось в виду, у евреев. – Но вы не из наших. А всё ж подумайте, Ксения Михайловна. Супруг-то знаком с идеями?

Ксению царапнуло слово «супруг», вновь напомнило их первое совместное лето. Денег не было ни гроша, питание – простейшее, быт – условный, как нарисованный. Но они были сыты любовью. Если бы не тот день, когда Костя признался, что у него в Перми есть семья!

Это было в Куоккале, на Высоком мосту в парке Ридингера. Костя утром получил письмо из дому и страшно мучился, не зная, как сказать ей, что уезжает. Он уж окончил к тому времени университет, с блеском защитил дипломную работу про изучение фауны девона и карбона. Ксения была на защитном испытании и волновалась за «супруга» так, что даже профессор Иноземцев сказал ей:

– Вам решительно не о чем волноваться, поверьте мне! Константин Константинович великолепно справится.

Иноземцеву чрезвычайно шла его фамилия – он был совершеннейший элегант, держался непринуждённо, по-европейски. И оказался к тому же прав: Костя выдержал защиту блистательно. Географические названия, которыми пестрила работа (а Ксения просматривала её на предмет ошибок в немецких и французских терминах), сверкали, как уральские камни, которые она однажды непременно увидит: Верейно, Дивья, Губдо, Полесны… И вдруг, как подарок, мелькнуло там же «Лёвшино».

Костя ласково улыбнулся:

– В тысяча девятьсот пятом году я был в нашем, приуральском Лёвшине, но не думал, что это знак…

А кабы подумал – какой бы милой была эта история, вот о ней рассказать бы впоследствии детям… Костя смеялся:

– Ну и расскажем! Чего же проще?

– Такое сочинять – дурно, не находишь?

– Но вся жизнь человеческая – сочинение, – выкрутился «супруг».

Первый год им приходилось особенно туго. Сняли квартиру на Васильевском, за неё платила Ксения из тех денег, что прежде давал на курсы Лёля. Учение она временно прекратила, хотя её ругали за это и педагоги, и сокурсницы, пуще всех – Рудницкая:

– Мне бы такие способности, как у тебя, Лёвшина! Не ценит человек, чего имеет!

Юлия Александровна с гражданским браком Ксении смириться не могла. Знакомым и родственникам говорила, что младшая дочь уехала к сестре в Варшаву, но потом Ксению встретила на проспекте Анета, и ложь вскрылась, как Нева по весне. Анета весьма типично хвалилась своими детьми (Алек вхож в лучшие дома Петербурга! Сына Нюши крестил архиерей!), а Ксению допрашивать не спешила, словно бы не интересуясь её судьбой. Только спросила на прощанье: «Ну а что же там в Варшаве?» Ксения не имела понятия, что в Варшаве, так как с мамой не видалась и о легенде, ею пущенной, не знала. Анета сделала выводы и на Светлой неделе явилась на Мещанскую, разодетая в пух и прах (одна шляпка, как заметила Юлия Александровна, была по цене хорошего костюма; впрочем, шляпы всегда дороги). И угораздило же Ксению и Константина совершить в тот же день примирительный визит!

– Как оригинально: геология! – восхищалась Анета, обшаривая своими маленькими глазками лицо Константина (точно по карманам шарит, с неприязнью подумала Ксения). – А что же венчания у вас не было? По моде, светский брак?

– Скорей, гражданский, – сухо сказала Ксения. Юлия Александровна помертвела, руки затряслись: бедная мама, руки совершенно старые, суставы выпирают из пальцев, будто хотят прорвать кожу.

Тем не менее тот визит окончился лучше, чем Ксения мечтала. Когда Анета наконец ушла, унося с собой свеженькую, с пылу с жару, сплетню, мама сказала: «Я благословляю ваш брак». Ксения бросилась ей в ноги, целовала руку, а Костя вначале стоял как истукан, не сразу догадался сделать то же самое. Руку свою у него Юлия Александровна брезгливо отняла. Потом влезла Даша со своим вечным «Изволите чаю?». Костя, глядя на Дашу, отчего-то развеселился: улыбался ей так, что служанка тоже стала хихикать и расплескала воду из кофейника.

– Анна Васильевна – та самая тётка, что привезла вам ходынские кружки? – спросил он, когда уже были «дома»: в тесной, но зато тёплой комнате на Васильевском.

Ксения удивилась такому вопрошанию, она-то ждала другого! Мама ведь дала благословение, это ли не главное? Ничего-то она тогда не знала, глупенькая. Не понимала, в какие тиски попал Константин. И только летом, в Куоккале, на мосту, очертания которого Ксения и теперь смогла бы нарисовать по памяти (впечатался до последней досочки!), Костя вымолвил, сминая в руке дешёвый конверт:

– Я виноват перед тобой… У меня в Перми была… есть… семья.

Он так глянул на Ксению после этих слов, что у неё душа ходуном заходила от любви к нему, от жалости. Такими печальными были его близорукие глаза за стёклышками пенсне, что захотелось в первую очередь утешить его, отменить каким-то образом эту глубокую печаль… Свои собственные чувства – обиду за то, что молчал, досаду на себя (отчего же раньше не догадалась?) – она ощутила позднее, а в тот миг на мосту не испытывала ничего, кроме жгучей, огромной жалости и бескрайней, как небо над морем, любви.

Костя стиснул её в объятьях так, что оба едва не упали. Дачницы, проходящие мимо (две дамы с кружевными зонтами, хотя солнца не было), ошпарили Ксению взглядами.

– Хочешь иметь такой зонт? – спросил Костя.

– Я зонтов не употребляю, – честно сказала Ксения. – Да и не на что нам.

Неловко было его далее расспрашивать. Оказалось, что может быть так: иметь ощущение единого тела на двоих, а о серьёзных вещах молчать, не решаясь продолжить. «Семья» означает по минимальности «жену» и «ребёнка», но что, если у Кости больше детей?

– Четверо, – сознался нехотя. – Трое сыновей и дочь Вера.

Имён сыновей отчего-то не назвал.

– А жену как звать? – глупо спросила Ксения. Зачем ей было знать имя той женщины, знавшей Костю много лет, подарившей ему детей?.. Ещё бы именинами её поинтересовалась. Узнала: Клавдия Филипповна. Представилась гордая римлянка с красивым носом.

– Но отчего ты молчал столько времени? – спросила Ксения, тщетно пытаясь забыть про нос. – Я полагала, мы не венчаны оттого, что мама не даёт согласия…

Они уже сошли к тому времени с моста, двигались, не сговариваясь, к морю.

Костя заговорил взволнованно, глухо, поминутно хватая то одну, то другую руку Ксении, жадно их целуя:

– Влюбился, как сам от себя не мог ожидать… Там, в Перми, давно меж нами нет чувства. Жили просто и скучно, только ради детей. С тобою я почувствовал силы, вновь ощутил радость. Понял, какой должно быть истинной любви.

Ксению захлестнула горячая, счастливая волна благодарности: даже морю Балтийскому, щедро выкатывавшему свои волны на берег, было до неё далеко. Обняла Костю крепко-накрепко, насколько хватало цыплячьих сил. Почувствовала то же, что и он, – радость бытия, а к тому – яркое, острое ощущение избранности. Любят не за римский нос и не за детей: любят за тебя самоё.