были у них вместо матрацев, сворачивала. Свернула она этих матрацев штук тридцать, ибо китайцы хорошие работники, но не вояки, а потом сказала, что не может больше посылать подруг на убой, и, хотя бы с теми, кто их убивал, у нее теперь счет есть. В итоге она на этом стоячем фронте прославилась, да так, что американцы откуда-то добыли ее фото и на своей стороне развесили, мол, работает среди китайцев наемница, валит только снайперов, но валит качественно, и назначили большую премию за ее голову. Хотя на самом деле, когда Машеньку к нам в Далянь привезли, было у нее на прикладе лишь двенадцать зарубок, но все они по истинным упырям, которые били этих несчастных китаянок десятками. Поэтому и сочли ее американцы наемницей, мол, не умеют китаянки настолько дивно стрелять да так упорно за снайперами охотиться. А привезли нашу Машу в Далянь в военный госпиталь, потому что в азарте охоты на какого-то особенно умелого снайпера она три дня пролежала внутри туши погибшей лошади и, видать, хватанула с голоду ее трупного яда. Вот и привезли ее к нам в госпиталь с микробным гепатитом и ревматизмом. А еще с кучей наград от китайцев с корейцами. А потом умер Сталин, и мы вместе с женой пошли к Маше в госпиталь, там все вместе обнялись и — плакали.

Именно от племянницы я узнал дурные вести о том, что было после. Она в принципе уже выздоравливала, война в Корее закончилась, однако Матрена и Паша нас с женой просили задержать Машу, так как в Москве все уже не так просто. Поэтому племянницу перевели из больничного корпуса в местный профилакторий, и она там жила все каникулы, чтобы поехать в Москву лишь к учебному году. И вот в один мой приход Маша сказала мне, что маму ее и отца только что арестовали в Москве, и знакомые посоветовали ей быстрее из больницы выписываться, так как есть слух, что уже был расстрелян Берия, а стало быть, могут расстрелять и всех его заместителей. Поэтому мы забрали племянницу из местного госпиталя и с оказией отправили негласно в Бурятию. Правда, потом оказалось, что все обошлось: Матрену нашу подержали на нарах с неделю да выпустили, Павла Николаевича мурыжили дольше, и когда выпустили, то с него сняли две звезды и убрали из органов, а многих тогда у них расстреляли. Так что ему повезло, и он по знакомству перешел из МГБ в артиллерию и стал дальше служить там подполковником. Впрочем, так как адекватной замены ему все же не было, в итоге он вернулся в свой полк, и там было весело наблюдать, как «васильковые» офицеры исполняют приказы якобы артиллериста и во всем его слушают.

Думаю, что именно этот момент и стал переломным в моей биографии. Наши «васильковые» полки стали основой для частей НКВД в свое время, а после смерти Сталина части госбезопасности считались преданными опальному Берии и поэтому на госбезопасность при Хрущеве пошли гонения. Так вышло, что после войны особое внимание мы уделяли не чему-либо, а именно КВЖД, области Порт-Артура и Дальнего, так как именно они и были желанной мечтой наших предков. Все основные ресурсы, которыми располагали наши семьи, были брошены на укрепление и усиление именно Порт-Артура и Дальнего, как единственных незамерзающих портов нашей Родины. Поэтому разгромить нас экономически, с точки зрения Хрущева и его банды местечковых хохлов, было проще обычного. В 1954 году Никита Хрущев в беседе намеренно оскорбил китайского руководителя Мао Цзэдуна, тот не на шутку обиделся, слово за слово, и наш кукурузник сказал, что не готов поддерживать деньгами и ресурсами китайскую нищету и что ради того, чтобы не иметь дела с китайцами, он выводит наши войска из Порт-Артура и Дальнего. Мне был отдан приказ подготовить наши заводы, военные городки и население к срочной эвакуации и…

Я отказался. Сказал, что все мои предки строили эту КВЖД, чтобы возить наши товары к теплому морю, что, сколько я себя помню — все, что со мной случилось, было следствием нашего поражения в Русско-японской войне и нашего отступления из Порт-Артура. Я обещал на клинке, что вернусь сюда, в этот русский город, я помню рассказы, как по приказу дурака и подлеца наместника Алексеева расстреливали русских офицеров, когда те отказывались уходить отсюда, из Южной Маньчжурии, и я не могу отсюда уйти, потому что это все — мои предки, хоть они мне не родня по крови. Стар я для таких дел — вот что. Хрущевы придут и уйдут, а Россия останется. Много их было таких: Богдан Хмельницкий, который то служил русскому царю, то польскому королю, то султану; гетман Мазепа, атаман Петлюра, недавний Бандера. Для хохлов естественное состояние души — предавать и отдавать чужим не ими нажитое. И так далее. За все эти слова я был снят с моего поста, взят под арест и находился под следствием вплоть до конца 1955-го.

Меня часто спрашивали, какая именно муха меня тогда укусила, но на этот вопрос я не могу дать ответ. Наверно, все сразу в эти дни на меня навалилось. Видите ли, у меня тогда было состояние человека, который сидит перед разверстою пропастью, и сзади огонь, который к тебе подбирается, и кроме пропасти шагнуть ему некуда. Собственно дело было уже не в Хрущеве и не в том, что он сделал, а в том, как пошли события после смерти товарища Сталина — и в Китае, и у нас.

Сама суть нашей Власти предполагала, что люди хотели сделать как лучше и при Сталине отвернуть от своего пути, в чем-либо смалодушничать было сложно, а чаще и вовсе невозможно. В общем, так вышло, что в момент смерти Сталина вокруг него остались не те, кто чего-либо добивался, а приспособленцы и прочие хитрованы политики. К примеру, возьмем Кагановича. Мой руководитель по наркомату путей сообщения попал в немилость потому, что не захотел понимать нужд страны и задумок товарища Сталина. Я сам был в группе, которая разрабатывала «план Кагановича» по переносу старых наших заводов и фабрик в глубь страны — за Урал и в нашу Сибирь. План был хороший и во всем замечательный. Однако по итогам войны вся западная часть страны была немцем разбита, наши города были разорены, а заводы разрушены. На той же Украине, откуда мы должны были забирать предприятия по «плану Кагановича» просто потому, что на том же Донбассе возможности для их промышленного роста были