не обедал), Семёнова где-то носило, а Бургасов отправился в больницу разбираться в тёмной истории одной старушки, которая якобы упала на ровном месте, но получила весьма странные при этом травмы. Так что поводов задержаться не было. Нужно было ещё поработать с делом Себрова, ведь вместе с Дымовым завтра отправлялись вызовы на допрос всех четырёх барышень, свидетельниц этого убийства. Предстояло сделать решающий вывод: намеренно или ненамеренно толкнул Певунов Ванечку на нож. Первой он готовился огорошить Олесю Елохову, чей эскизный портрет висел у него под магнитом на холодильнике, болезненно подстёгивая его к воспоминаниям. Дело шло со скоростью набирающего ход поезда, и проволочки тут были ни к чему. Самому следователю было чрезвычайно важно, чтобы дело поступило как можно быстрее на рассмотрение в суд. Палашов не сомневался, рассматривать его будет председатель суда собственной персоной.

Вечером под аккомпанемент шипящей на сковороде курицы Палашов опять дубасил грушу. Глаза его периодически начинали застить непрошенные слёзы, но он старался ни о чём не думать, кроме того, что было бы хорошо поехать в Тулу, пострелять там в тире или сразится с кем-то из спортсменов в рукопашном бою. Ни о Юленьке, ни о ране он и не вспоминал. Под конец поединка с собственной болью все соки организма так перемешались — и не разберёшь составляющих.

XIV

«Девятка» пылила, ныряла и выскакивала из-за холмов и травы, и никто бы не подумал, что повод для поездки у неё самый что ни на есть скорбный. Палашов всячески постарался приблизить этот день, и вот теперь всё свершалось. Неумолимое движение колёс приближало его встречу с Марьей Антоновной. И когда он остановился напротив её дома, она тут же показалась на ступеньках, заперла дверь на замок и спустилась, преодолела расстояние до калитки и через какую-то минуту сидела в машине на заднем сиденье.

Палашов успел разглядеть её траурный убор — длинное тёмное платье, чёрная косынка, ни одного вольного волоска на бледном напряжённом лице. В руках узелок с одеждой для Ванечки и тряпичная сумка с документами.

— Заедем к Кирюшиным — ключ отдам, — попросила она, поздоровавшись.

— Хорошо.

Марья Антоновна на минуту вышла из машины и вошла через калитку на участок. Через забор, через сплетение ветвей мужчина увидел шустро промелькнувший Милин силуэт, когда она встретилась с женщиной и забрала ключ. И без того с самого утра взволнованная кровь взбунтовалась в жилах и понеслась ещё быстрее. Марья Антоновна вернулась в машину и пояснила:

— Они стол накроют, пока мы ездим.

— Да.

Тронулись в скорбный путь. Осиротевшая мать сидела поначалу тихо, Палашов тоже не тревожил её, понимал: как-то надо это пережить. Но в середине пути, когда они проезжали село Щучье, она вдруг заговорила. Сначала он едва расслышал слова:

— Женя, вы же знаете, я теперь осталась совсем одна… Мне очень нужно с кем-то поделиться. С Дусей я не могу об этом говорить. Да и с вами мне тяжело…

Палашов напряг слух, чтобы не пропустить ни одного слова.

— Вы меня слышите?

— Да. Только если возможно, чуть погромче.

— Пообещайте никому ничего не говорить из того, что я вам сейчас расскажу. Я не хочу огласки. Оно, конечно, рано или поздно всё вскроется… Но только не сейчас. Мне время нужно.

— Даю слово. Что бы вы мне сейчас ни сказали, это останется между нами.

— Спасибо. Мне очень стыдно. Как какой-то страшный сон! И кошмар всё длится и длится. Чтобы его побороть, я должна выговориться. Простите меня. Вы, наверное, столько уже всего слышали и видели… И падение ещё одной женщины вас не удивит. Конечно, никто не ожидает такого от меня… И день сегодня не подходящий. Но более подходящего может не быть…

«Решайтесь, голубушка», — умолял про себя следователь.

И она решилась:

— Помните, я рассказывала, как Тимофей пришёл ко мне, когда всё это с Ваней случилось? Я его ещё по щекам лупила. Руки только-только болеть перестали. Так вот после, когда я уже лупить его не могла, это случилось. Ничего нельзя было поделать. У меня уже сил не осталось сопротивляться. И теперь я перед всеми виновата, особенно перед Ваней.

Марья Антоновна всплеснула руками и закрыла лицо. Палашов прикладывал огромные усилия, чтобы вести машину. Он был сейчас весь там, на заднем сиденье, рядом с несчастной женщиной. Новость его нешуточно всколыхнула.

— Марья Антоновна, я всё ещё не уверен полностью, что правильно вас понял. Что именно произошло?

— Близость эта окаянная, — вдруг решительно и даже зло, отняв руки от лица, произнесла женщина так, что уж никак нельзя было ослышаться.

Машина заметно вильнула на дороге, хотя и прежде приходилось объезжать ямы. Но в этот раз полотно точно оставалось гладким. Первые чувства Палашова — желание добавить красного цвета в палитру глуховской физиономии.

— Между вами и Глуховым произошла близость?

Он выдохнул этот вопрос.

— Да. Да, — отчаянно подтвердила женщина, и снова спрятала лицо в ладонях. — Как же мне стыдно, Господи. Он не насиловал меня. Нет. Он меня утешал. Ласкал. Любил. Ребёнка хотел мне сделать взамен Вани. А я ничего не могла с собой поделать. Ничего. Видно, рехнулись мы оба в те минуты. Чокнулись, да. По-другому не скажешь. Никто не должен знать об этом. Я не переживу позора!

— Не подумайте, что я плохо слышу или туго соображаю, но… Это очень… неожиданно.

— Чего уж там, говорите, как есть. Это очень гадко.

Палашов схватился за сигареты.

— Разрешите мне покурить? Надо как-то переварить такую новость.

— Я бы сама покурила, если честно. И даже напилась бы, наверное. Но нельзя. Нельзя. Ваня!

Женщина зарыдала в голос. «Девятка» ушла на обочину и остановилась.

— Марья Антоновна, я вам клянусь, никто не узнает. Я вас прошу…

Палашов бросил сигареты, бросил руль, вышел из машины. Он забрался на заднее сиденье к плачущей навзрыд женщине. Его рука легла ей на плечи.

— Будет, Марья Антоновна, будет. Мне Глухов на допросе сказал, что не любит Олесю, не хочет на ней жениться. «Я другую женщину люблю», — так он выразился. Должно быть, это он о вас говорил.