пока взращивал восхитительные по отношению к ней чувства, она украдкой вздыхала по углам в томительном ожидании, когда же он, этот взрослый грубый изверг, придёт и растопчет её наконец. Втопчет в грязь, вобьёт в стог сена, вколотит в неё свою омерзительную штуковину.

Она обнимала его теми самыми руками, о прикосновении которых я так мечтал. И её длинные восхитительные ноги обхватывали его пахучее туловище. Обхватывали со страстью и благодарностью.

В первое мгновение ей стало больно. Она втянула воздух со стоном задыхающегося. Конечно, сейчас я должен был ударить его, но она тут же проскулила его имя. И уже в этом её болезненном сдавленном «Тимофей» почувствовалось первое упоение. Я понял, что она довольна и это то, чего она давно и сильно желала.

И потом, когда всё это сладко для неё закончилось, этот цветочек встал, расправил лепесточки и как ни в чём не бывало отправился из суровых объятий на свободу, на свет Божий, кажется, не испытывая ни угрызений совести, ни раскаяния, ни каких бы то ни было других сомнений.

Я выполз из их неряшливого любовного гнезда, как пёс с отнявшимися задними конечностями. Мне будто вмазали по хребту со всей дури, и я перестал быть полноценным живым существом. Я поплёлся прочь, всё ещё опасаясь быть кем-нибудь замеченным. Этот страх продолжался по инерции. Так больно, стыдно и мерзко не было никогда. Страшное унижение, жестокое разочарование. Разбитое вдребезги сердце. Опущенное ниже некуда самоуважение.

«Да, парень, вот она жизнь во всей красе. И это ещё хорошо, что Олесе это понравилось. Можно сказать, лучший вариант».

13 августа 2001 года.

На несколько дней я онемел даже для бумаги. Нет слов. Нет слёз. Он и не скрывает вовсе, что опорочил её. Только слепой этого не заметит. Её родители словно ослепли, его тоже. Но зато всё известно всей их блошиной компашке. Его почитание заметно возросло.

Несколько дней тоскливого безразличия. Но сейчас я понял, что хочу уничтожить его, стереть с лица земли, как кляксу, как досадную ошибку.

Он живёт в заблуждении, думает, я ничего не знаю. А я знаю даже то, что он просто использует её. Подчинил полностью, наслаждается молодым совершенным телом. И она охотно стала этим телом, телом и ничем больше.

Никогда не думал, что подобные ангелы рождаются, чтобы опуститься, чтобы взять и потерять скоропалительно чистоту ради того, чтобы быть подмятой вонючим, наглым, самодовольным мужиком, которого потянуло на сладенькое.

Ты могла отказать ему, но ты… ты… душа моя. Ты словно заболела, ты ослепла, лишилась рассудка. Я вырежу его из жизни, словно опухоль, и ты поправишься, я уверен. Да, тебе будет больно, но это будет целительная боль.

Господи, почему я не Пашка? Нет, Пашка похож на него, только его не тянет к ангелам. Господи, спасибо, что я не Пашка.

14 августа 2001 года.

Я замыслил страшное — преступление. Надо остановить это безумие, которое они совершают. Иначе он будет ею пользоваться ещё и ещё, и ещё. Но стоит ли прерывать их связь, если ей нравится принадлежать ему? Неужели ж она его полюбила? Не могу в это поверить. Но она действительно, как собачонка, бежит к нему по первому зову, ласкается к нему, а у меня сердце останавливается видеть всё это.

Эта гулящая компашка рассыплется, если убрать их центр притяжения. А Олеся снова станет самостоятельной.

Если я совершу убийство, что станет со мной? Меня посадят в колонию для несовершеннолетних. Тогда я могу навсегда забыть о флоте. Прости, Пашка! Не плыть нам с тобой никогда под одним парусом. Разве что когда-нибудь потом ты научишь меня управлять каким-нибудь судёнышком. Кому только нужен друг-убийца? А у мамы, у бедной мамы моей, будет убийцей сын.

Здесь чернила размылись. Очевидно, Ванечка плакал и одна слеза капнула на страницу.

Получается, я ступлю с ним на одну тропу. Он преступник, и я стану таким же, только ещё хуже. А Олеся? Она меня не простит никогда, не будет со мной никогда. Что ж, Олеся, не доставайся никому!

Сегодня, когда мама закончит резать яблоки, возьму и заточу её любимый нож. А потом, когда урод этот захлебнётся собственной кровью, я пойду и сдамся милиции.

Следователь представил бледного растрёпанного Ваньку, с кровавыми руками и ножом, почти невменяемого, но решительного, у себя на допросе. «Как хорошо, что ты этого не сделал, мальчик, как хорошо! Было бы слишком лёгким ему наказание». Следователь представил Милу в лапищах Глухова, — а ведь и она могла там очутиться, только она бы билась с ним до последнего, — и глухо зарычал от злости.

Теперь в Палашове созрела потребность похоронить обоих мертвецов, того, что был снаружи, и того, что оказался внутри, чтобы идти дальше. И он подумал: «Если бы с каждым моим делом во мне умирало бы что-то, меня уже давно не было бы в живых».

«Похоже, Ванька передал мне свою охапку чертополоха».

XIII

День предстоял обыкновенно насыщенный. Санкции от прокурора получил ещё Лашин, и сегодня первым делом Палашов направился в районный ОВД — лично поговорить с оперуполномоченным Дымовым Виктором.

Городишко маленький, и в какой конец не подайся, на машине путь займёт не более пяти минут. От дома «девятка» домчала его за две.

В самом начале Южного микрорайона, за дорогой, за которой дальше, как верные его стражники, плотной цепью окопались гаражи, напротив некошеного кургана памяти о погибших на Великой Отечественной войне, обнесённого кое-где скамейками, служащими временным пристанищем для прогуливающихся влюблённых, за пушистыми лапами вечнозелёных елей притаилось то самое кирпичное здание трёх этажей, которому назначено было вместить в себя стражей порядка в городе Венёве. Палашов шёл к нему привычно через еловый скверик и не обращал уже внимание ни на узкие старые деревянные окна кабинетов, ни на два вида кирпича, тёмного и светлого, этой постройки, которую в его первый семилетней давности поход сюда случайный прохожий, объясняющий ему дорогу, назвал красной, ни на венок колючей проволоки, украшающей белый забор, восставший по обеим сторонам от неё.

— Почему-то мне