на нем написать, пробормотал, что если женщины – более высокоразвитые существа, то они, наверное, инопланетянки.

– Замечали, какое у них боковое зрение, у этих сучек? – спросил он. – Вот мужчина, скажем, если замечает женщину в поезде, то таращится на нее, как охотничий пес на дичь. Не может ничего с собой поделать. А женщина оглядит тебя от макушки до пят, даже головы не повернув. Когда ты смотришь на нее, приятель, поверь, она это чувствует, и тоже пялится в ответ, даже если кажется, что она читает газету. Они инопланетянки, точно вам говорю.

Дядя Чарли буркнул что-то одобрительное и ткнул пальцем Лбу в грудь.

– Есть еще кое-что насчет женщин, о чем никому не нравится говорить, – сказал Полотняный Табачному Листу, Ямочке и Лбу.

– Как они исчезают. Словно привидения.

Иногда, признался Полотняный, он, когда видит красивую женщину, проходит за ней квартал-другой, просто посмотреть, куда она направляется. Замужем ли она? Спешит ли к любовнику для мимолетной встречи? Хочет купить белье? Но все они ныряют куда-нибудь в подъезд или в магазин, а если он заходит внутрь – чик! – их там уже нет.

– Да ты больной, – сказал полицейский, заканчивавший вечер своего выходного за испанским кофе. – Ты хоть представляешь, сколько таких вот уродов я ловлю каждый день?

Полотняный, Табачный Лист, Ямочка и Лоб, пристыженные, уставились в пол.

– Знаете, кто самая некрасивая женщина? – спросил дядя Чарли. – Сигурни Уивер.

– А мне она нравится! – воскликнул Полотняный. – Ради нее я бросил бы и жену, и детей.

– Ты бросил бы жену и детей ради этой Уивер? – переспросил Табачный Лист.

– Ты же это несерьезно? – сказал дядя Чарли.

– Очень даже серьезно, – ответил Полотняный.

– Вроде и правда серьезно, – подтвердил Ямочка.

Дядя Чарли отдернул руки от стойки, словно дотронулся до горячей плиты. Изучил коктейльные бокалы, свисавшие с кронштейнов, как будто выбирая, какой разбить Полотняному о голову.

– В таком случае, – сказал он, обращаясь к Полотняному, – остается один неизбежный вывод. Ты же не против, что я говорю «неизбежный», правда? Если ты считаешь Сигурни Уивер привлекательной, то ты гомосексуалист.

Я тоже считал Сигурни Уивер привлекательной, и мне нравилось ее имя – сценический псевдоним, выбранный из списка гостей в «Великом Гэтсби». Дядя Чарли, однако, выглядел до того уязвленным, что я не решился ему об этом сказать. Он продолжил разоряться о том, что «на нее ни у кого не встанет», а в конце ударил кулаком по барной стойке. Дело закрыто. Никому из нас не позволено встречаться с Сигурни Уивер. Как будто, если кто-то из нас ослушается и все-таки станет встречаться с Сигурни Уивер, его больше не будут обслуживать в «Публиканах». Дальше мы принялись обсуждать, какая женщина – самая красивая на земле. Есть ли такая сирена, против которой не найдется возражений ни у одного мужчины? Состоялось голосование, и победила Элизабет Шу[30], хотя какой-то старикан с ушами, похожими на курагу, продолжал настаивать, что победительницей должна стать Мирна Лой[31].

– Ну, хватит о женщинах, – сказал дядя Чарли. – Это меня вгоняет в депрессию. Я не занимался сексом со времен кубинского ракетного кризиса.

От женщин разговор перешел к бейсболу – популярной теме в «Публиканах». Дядя Чарли начал страстно обсуждать «этих кривляк из «Метс». Они уладили наконец вопрос с Национальной Восточной лигой, и теперь он анализировал их шансы в плей-офф. Будучи фанатами «Метс», мы все очень заинтересовались его предсказаниями, но тут, не дав ему разойтись как следует, компания студенток на другом конце стойки стала размахивать пустыми бокалами и кричать:

– Нас сегодня обслужат?

– Инопланетянки хотят выпить, – пробормотал Полотняный.

Дядя Чарли пошел обслуживать девушек. Я обернулся вправо, где мужчина лет на десять старше меня стоял, опершись о стойку, и читал книгу. С большими темными глазами, черными усами, в элегантной черной кожаной куртке, он выглядел очень богатым и модным. Невероятно, чуть ли не чрезмерно красивый, он держал бокал для мартини за ножку, словно розу за стебель с шипами.

– Здравствуйте, – обратился к нему я. – Что читаете?

– Рильке.

Я представился. Его звали Далтон. Он был адвокатом – или просто так сказал. Только что вернулся из кругосветного путешествия – или просто так сказал. Писал стихи – или просто так сказал. Его слова не производили впечатления правды, потому что он наотрез отказывался сообщать детали – например, какой ветвью права занимается, где именно путешествовал и какого рода пишет стихи. Правом вообще, нетерпеливо отвечал он. На Ближнем Востоке – и отмахивался рукой. Самые обыкновенные – и добавил «засранец». Я подумал, что его грубость, скрытность, черная кожаная куртка и красота, достойная Джеймса Бонда, означают, что он шпион.

Для человека скрытного Далтон оказался на редкость разговорчив. Если беседа не касалась его самого, он готов был рассуждать на какие угодно темы. Лучше любого клиента «Публиканов» он умел удерживать мяч в игре, не давая ему упасть на пол. Мы поговорили об искусстве, кино, поэзии, кулинарии – даже собственно о разговорах. Сошлись на том, что «Публиканы» – рай для любителей говорить. В большинстве баров, сказал Далтон, люди пьют за разговорами, а в «Публиканах» – разговаривают за выпивкой. Я поведал ему, что и Томас Джефферсон, и Монтень, и Цицерон считали красноречие самым мужественным искусством. Сказал, что, по-моему, беседа – лучший способ узнать друг друга. Далтон сжал мою руку и потряс ее.