не мог этого сделать, потому что выглядел так, будто сам прямиком из тюрьмы, причем угодил туда отнюдь не за Поправки.

На дальнем конце новостного отдела я наконец-то заметил женщину – одну-единственную, – сидевшую за крохотным столиком. Мэри, вне всякого сомнения. Путь к ней занял у меня примерно неделю. Все, мимо кого я проходил, разговаривали по телефону, и мне казалось, что эти люди обсуждают меня. Мне хотелось извиниться перед каждым за то, что я оскверняю это место. Извиниться перед Мэри, которая встала из-за стола и приветствовала меня с таким потрясенным видом, что я забеспокоился, не уволят ли охранника, впустившего меня, пять минут спустя после моего ухода.

– Джей? – сказала она.

– Джей Ар.

– Точно.

Мы обменялись рукопожатием.

Она указала мне на стул и опустилась на свое место. Подровняла стопку конвертов, поставила ручку в специальный держатель, сложила какие-то листки в лоток с исходящей корреспонденцией. Я был уверен, что она тоже скора на суждения и прекрасно разбирается в людях. Мэри смотрела на меня, давая возможность объясниться. Я подумывал соврать, но у меня не было на это сил. Хотел просто улыбнуться, но боялся, что из разбитой губы опять потечет кровь. Еще я подозревал, что у меня не хватает одного зуба. Оставалось только рассказать ей о нападении, что я и сделал. Мне хотелось добавить, что в действительности я подвергся нападению дважды, считая Сидни, но я все-таки сдержался. Когда я закончил, Мэри постучала длинным ногтем по столу.

– Да, сочинять ты умеешь, – сказала она. – Этого у тебя не отнять.

Я заверил ее, что ни в коем случае не хотел проявить неуважение, показываясь в таком виде. Объяснил, что охранник все перепутал. Сказал, что обожаю «Таймс», боготворю «Таймс», что прочел все книги, какие только смог достать, об истории «Таймс», включая не публиковавшиеся официально мемуары давнишних редакторов. Описывая ей свои чувства к «Таймс», я вдруг и сам лучше осознал их. Мне стало ясно, что «Таймс» чаровала меня еще с детских времен. Да, газета предлагала совершенно определенный, черно-белый взгляд на мир, но таким образом она прокладывала тоненький мостик между мечтами моей мамы и моими собственными. Журналистика сочетала в себе респектабельность и бунт. Как адвокаты, репортеры «Таймс» носили костюмы от «Брукс Бразерс», читали книги и защищали интересы угнетенных – но еще они сильно пили, много болтали и шлялись по барам.

Однако то был неподходящий момент для душевных излияний. Попытки объясниться, заставить ее меня понять, а также многословные извинения – вкупе со стараниями не дышать на Мэри текилой – лишили меня последних сил. Из губы начала сочиться кровь. Мэри протянула мне салфетку и спросила, не хочу ли я воды. Сказала расслабиться. Просто расслабиться. Из юноши, столь мало озабоченного внешней стороной, сказала она, столь открытого для приключений, столь влюбленного в «Таймс» и знакомого с ее традициями, наверняка получится прекрасный репортер. Собственно, добавила Мэри, я уже выгляжу, как состоявшийся военный корреспондент. Почему-то она видела на стуле напротив себя кого-то другого, а не двадцатиоднолетнего неудачника с Лонг-Айленда с фингалом под глазом, в глубоком похмелье и с папкой бездарной писанины. Мэри сказала, что я для них – «свежая кровь».

Долгое время она сверлила меня глазами, что-то прикидывая в уме. Я видел, что она взвешивает два варианта. Потом Мэри поморгала – два раза, – явно склонившись к варианту Б. Сказала, что для приема людей на работу существует определенный протокол. Она не может предложить мне должность прямо сейчас. Надо обсудить все с редакторами. Соблюсти процедуру.

– Однако, – сказала она, – мне нравится твой склад ума.

Я никогда не слышал этого выражения. Подумал, она сказала «мне нравится твой клад сума». Попытался сообразить, что на это ответить, но Мэри уже встала из-за стола и снова протянула мне руку. Если не произойдет ничего непредвиденного, сказала она, вскоре я буду принят на работу в «Нью-Йорк таймс».

Когда спустя два часа я ввалился в «Публиканы» с радостной вестью, все словно сошли с ума. Наконец-то, кричали парни, я что-то буду делать в своей жизни. Да-да, поступить в колледж было неплохо. Закончить – тоже неплохо, даже здорово. Но это – настоящее достижение. Репортеры – Джимми Кэннон, Джимми Бреслин, Эй Джей Либлинг, Грантленд Райс – казались завсегдатаям баров настоящими богами, и то, что меня приняли в их ряды, следовало приветствовать троекратным ура и медвежьими объятиями.

Дядя Чарли сжал мне руку так, что кости захрустели, но потом, сочтя, что этого недостаточно, вышел из-за стойки и поцеловал меня в щеку.

– Нью-Йорк-чертова-Таймс, – сказал он.

В последний раз я видел его таким гордым, когда он в мои одиннадцать лет объяснил мне разницу между «по» и «по-над» и я понял. Кольт почтительно склонился передо мной и повторил фразу, которую произнес, когда я поступил в Йель, и вообще говорил, когда мне что-нибудь удавалось:

– Наверняка это все ворди-горди.

Стив ликовал. Он заставил меня несколько раз пересказать отдельные эпизоды собеседования, описать во всех подробностях Голого Фроста и охранника, а также потрясенные лица сотрудников новостного отдела. Осмотрел под светом лампы над стойкой мой фингал и сказал, что надо заказать мне у ювелира щиток на этот глаз, чтобы я выглядел презентабельно. Даже не знаю, что впечатлило его больше – синяк под глазом или моя новая работа. Он был даже больше чем впечатлен – отмщен. Его врожденный оптимизм оказался небеспочвенным. Стив всегда утверждал, что в жизни все к лучшему, что за трагедией неизбежно следует комедия и что хорошие вещи обязательно должны случаться с плохими парнями из «Публиканов». И вот теперь нечто очень хорошее случилось с племянником его главного бармена.

– Слушайте! Слушайте! – провозгласил