редакторы получали копии сверху, на которых текст читался лучше, а младшие – снизу, самые бледные, в некоторых случаях нечитаемые вообще.

– Тут вопрос статуса, – разъяснила мне коллега. – Если младший редактор получит копию сверху, на тебя просто накричат, но помоги тебе Бог, если старшему редактору достанется копия снизу.

Она закатила глаза, явно ожидая, что я поступлю так же. Но я настолько радовался новой работе, пребывал в таком восхищении от «Таймс», что не мог стереть с лица восторженное выражение. То есть моя обязанность – кормить всех этих талантливых журналистов? И следить, чтобы знаменитые редакторы знали, что творится в мире?

– Звучит отлично, – ответил я.

С тех пор девушка меня избегала, а как-то, в подслушанном мной разговоре с другой копировщицей, назвала «тот тупица с Лонг-Айленда».

Более дружелюбные сотрудники растолковали мне суть обучающей программы. В целом, сказали они, это череда мелких унижений, за которые полагаются постепенно возрастающие награды. Ты таскаешь сэндвичи, раскладываешь копии, работаешь по ночам, в праздники и выходные, пока кто-нибудь из редакторов не заметит тебя. Может, ему понравится, что ты не забываешь добавить ему острый горчичный соус к говядине. Или что аккуратно выравниваешь копии в стопку. Тогда ты становишься его протеже, и, когда выпадает возможность, он отправляет тебя взять интервью у писателя для книжного обзора или осмотреть какой-нибудь объект для раздела, посвященного недвижимости. Если ты справляешься с этими заданиями сносно, тебе дают что-нибудь поинтересней: перестрелку, железнодорожную катастрофу или утечку газа в Бронксе. В каждом из этих заданий может таиться твой великий шанс – возможность составить себе репутацию. Если сумеешь правильно им воспользоваться, попадешь на стажировку в городские новости. Тридцать дней без выходных, никакого отдыха – только писать, писать и писать. Проверка на выносливость, равно как на талант. Стажировка, как священный Грааль, мечта любого копировщика. Если выдержишь ее – физически и психически, не совершив ни одной ошибки – прежде всего, не дашь повода для опровержений, которых газеты боятся, как огня, – тогда секретный комитет соберется и решит, раз и навсегда, годишься ли ты для «Таймс». Если да, тебя повысят до штатного репортера, выделят собственный стол и зарплату, на которую можно жить. Если нет, можешь топтаться в редакции сколько душе угодно, таскать сэндвичи и сортировать копии, пока тебе не исполнится шестьдесят пять, но так и останешься копировщиком, человеком-невидимкой, пустым местом.

С учетом этих вводных – и ожесточенной конкуренции, – ясно было, почему два десятка участников обучающей программы носятся по новостному залу, как крысы в лабиринте. И все равно, мы были еще спокойными, по сравнению с редакторами, большинство из которых постоянно находилось на грани нервного срыва. Некоторые прямо на работе пили пиво. Другие бегали через улицу в бар, хлебнуть чего покрепче. И все курили. Курение не просто разрешалось, а считалось обязательным, и дымовая завеса над новостным отделом была толще, чем туман над заливом Манхассет. Один знаменитый редактор начинал свой день с трубки, после полудня переходил на сигары, а потом, до самой сдачи газеты в печать, смолил «Кэмел» без фильтра, одну за другой. Он выглядел лет на сто пятьдесят и, по виду, питался внутренностями копировщиков и стажеров. Его прозвище было Скотина Смоки, и все вокруг советовали мне держаться от него подальше.

Хотя редакция «Таймс» напоминала мне Йель – куча умных людей в замкнутом пространстве, – я не чувствовал себя не в своей тарелке. Наоборот, я был как дома, видимо, из-за разваливающейся мебели, оранжевого коврового покрытия в пятнах и очередей в туалет. Годы жизни в дедовом доме оказались отличной подготовкой. Но, конечно, реальной причиной моего относительного спокойствия являлись «Публиканы». Что бы ни происходило в новостном отделе в течение дня, я знал, что вечером меня ждет бар. В «Публиканах» я всегда мог рассчитывать на доверительную беседу с парнями и кое-какие советы по части моды от девушек. Все сотрудники «Таймс» ходили в элегантных подтяжках, галстуках в тон и ботинках, таких огромных и скроенных так ладно, что те напоминали каноэ. Хоть у меня и не было денег на подобные вещи, бывшие коллеги по «Лорду и Тейлору» за разговорами в «Публиканах» подсказывали мне, какие еще существуют возможности освежить свой гардероб. Они научили меня «брать взаймы» вещи из универсальных магазинов. Подтяжки и галстуки, объясняли они, можно «примерить», а потом вернуть. И я всегда буду «источать аромат успеха», если по дороге на работу заглянуть в парфюмерный отдел и побрызгаться из тестеров.

Я пребывал в состоянии бесконечного счастья. Целыми днями болтался в новостном отделе и искал повод задержаться подольше. Являлся в редакцию даже в свои выходные, словно так и надо, и создавал видимость бурной деятельности. Если заняться было совсем нечем, я отправлялся в архив, где хранились все материалы, опубликованные в «Таймс» со времен Войны за независимость. Читал подборки статей знаменитых репортеров, изучая их стиль. Однажды, по наитию, спросил даму, управлявшую архивом, нет ли у нее материалов на моего отца. Оказалось, есть. Папка была тоненькая, но крайне любопытная. Я отнес ее в новостной отдел и уселся читать с таким видом, будто это документы из Пентагона. Одна статья, посвященная появлению «Битлз» в шоу Эда Салливана, цитировала моего отца, «эксперта по рок-н-роллу». Читая это, я начал насвистывать «Хочу держать тебя в объятиях».

– Кто это, мать вашу, тут свистит? – рявкнул Скотина Смоки.

Репортеры и редакторы замерли и повернули головы.

– Я? – сказал я.

– Свистеть в новостном – плохая примета, засранец!

Все продолжали таращиться на меня. Я так и не придумал, что ответить. Когда остальные, ухмыляясь, вернулись к работе, я взглянул на часы на стене. Половина шестого. Если уйти немедленно, можно успеть на счастливый час в «Публиканах».

Шагая, пристыженный, к Пенн-Стейшн, я заметил какую-то суматоху у подъезда отеля «Пента». Пожарные машины. Полицейские. Масса зевак.

– Что происходит? – спросил я какую-то женщину.