майках-алкоголичках, с золотыми цепями и не собирались удовлетворяться нашими пространными извинениями. На следующем красном светофоре юнцы обогнали нас и распахнули двери. Я сидел на пассажирском месте, с девушкой на коленях, и наклонился вперед, чтобы защитить ее от ударов, сам превратившись в мишень. Один из парней, то ли в кольцах, то ли в кастете, раз шесть подряд коротко ударил меня в скулу, приговаривая «йельский ублюдок», пока второй дрался с моим приятелем, водителем. Когда зажегся зеленый, моему приятелю удалось врубить скорость и умчаться.

Из разбитой губы у меня струилась кровь. Шишка торчала изо лба, как олений рог. Что-то случилось с глазом. Мы поехали в госпиталь, но там надо было ждать несколько часов.

– Будем лечиться сами, – сказал мой приятель, ведя меня к бару на углу. Я спросил, почему колокола на башне Харкнесс звонят так поздно. Бармен ответил:

– Это только у тебя в голове, приятель. Наверное, сотрясение. Лучше всего лечиться текилой.

Я поглядел на бармена. Его лицо показалось мне знакомым. И сам бар тоже. Неужели это то самое место, где я пропил семьдесят пять долларов, которые мама мне прислала, чтобы я стал Джей Аром Макгуайром? Я сказал друзьям, что Джей Ар Макгуайр подобного бы не допустил. Джей Ар Макгуайр слишком умен, чтобы с ним такое происходило. Они понятия не имели, о чем я говорю.

Я поспал пару часов на диване в комнате бывшего соседа и с утра сел на первый поезд до Нью-Йорка. Доехал на такси от вокзала до здания «Таймс». Стоя на другой стороне улицы, я восхищенно взирал на это величественное, впечатляющее строение и на светящуюся вывеску старинным английским шрифтом: «Таймс». Шрифт был тот же, что над входом в «Публиканов». Мне хотелось подкрасться поближе, заглянуть в окно, но там не было окон. Я подумал о великих репортерах, каждый день входивших в эти двери, потом о жалких статейках в папке у меня под мышкой. Я уже жалел, что те юнцы в Нью-Хейвене не забили меня до смерти.

В десяти шагах от меня стоял какой-то человек. На нем был блейзер в клетку и белая рубашка с галстуком; седая шевелюра напоминала Роберта Фроста[32]. Беззубый, он вгрызался челюстями в хот-дог и широко улыбался мне, словно хотел предложить укусить разок. Как будто мы с ним были знакомы. Я улыбнулся в ответ, чтобы его успокоить, и тут заметил, что ниже пояса он голый. Его собственный «хот-дог», в ярком свете раннего утра, был белый, как слоновая кость. Когда я поглядел на него, Фрост тоже опустил глаза, а потом поднял, улыбаясь еще шире, довольный тем, что я обратил внимание.

Теперь у меня не осталось никаких сомнений. Вселенная точно обращается ко мне – говоря, что мне не суждено работать в «Таймс». Знаки сыплются на меня со всех сторон – от моей встречи с Сидни до драки в Нью-Хейвене. А теперь вот это. Вселенная считает, что в «Таймс» я буду все равно что Голый Фрост на Таймс-Сквер – нежеланным чужаком. Пока копы окружали Голого Фроста и уводили за собой, я размышлял, не прийти ли ему на помощь, не сказать ли им, что Голый Фрост не виноват, он просто гонец, посланный Вселенной. Я ощущал к нему, скорее, теплоту, чем жалость или недовольство. Из нас двоих у меня в крови алкоголя точно было больше.

В каком-то смысле я испытывал облегчение. Получи я работу в «Таймс», мне вряд ли хватило бы мужества каждый день входить в это здание. Вот и сейчас я с трудом перешел улицу, преодолел вращающиеся двери и вступил в мраморный холл, где дежурил охранник. Я назвал ему свою фамилию, отдал папку и попросил передать ее Мэри из отдела персонала. Погоди-ка, сказал он. Поднял трубку, с кем-то переговорил, повесил обратно.

– Тийтаж, – буркнул он мне.

– Простите?

– Тий этаж.

– Третий – мне? Нет-нет, я только заглянул передать папку. Мне не назначено. Я и не хочу, чтобы было назначено.

– Короче говоря, она т’ ждет.

Единственным разумным выходом казалось бегство. Броситься на следующий поезд до Манхассета, укрыться в «Публиканах» и никогда не высовываться наружу. Но как я объясню свое исчезновение, когда обо мне уже сообщили? Мэри решит, что я псих, а такого я потерпеть не мог. Пусть лучше увидит меня неприбранного и полупьяного, чем сочтет сумасшедшим.

Поднимаясь на третий этаж, я рассматривал свое отражение в латунных дверях лифта. Я всегда представлял себе, как вхожу в «Нью-Йорк таймс» в новеньком костюме, начищенных туфлях, рубашке с английским воротничком, золотистом галстуке и подтяжках в тон. Сейчас же на мне были драные джинсы, стоптанные мокасины и футболка в потеках крови. Да еще и правый глаз заплыл.

Когда я вышел из лифта, все головы обернулись ко мне. Я выглядел словно оскорбленный читатель, явившийся сводить счеты с репортером. Редактор, жевавший сигару возле почтовых ящиков, охнул. При виде сигары я подумал о своем дыхании, примерно таком же, как у Твоюжмать. Десять лет жизни отдал бы за мятную жвачку.

Новостной отдел занимал помещение в целый квартал – залитый дневным светом лес из мужчин и металлических столов. Наверняка в 1986-м в «Таймс» работали и женщины тоже, но я не видел ни одной. Перед моим взором до самого горизонта простиралось море мужчин: щеголеватых, начитанных, умудренных опытом, дышавших густыми облаками дыма. Кажется, я здесь уже был. Я узнал одного из них – видел по телевизору. Недавно он сел в тюрьму за защиту своего источника, а еще славился тем, что все время курил трубку – и в данный момент тоже. Мне хотелось подойти к нему и выразить свое восхищение: он же сидел за Первую поправку[33], – но я