— Помилуйте, доктор-бей, я так давно живу у вас…

Хайруллах-бей снова подбоченился.

— Хорошо, ваше превосходительство барышня. Вы хотитеуехать? Отлично! Но qvo vadis?[101] Я ответила с улыбкой:

— Милый доктор, я сама себя спрашиваю, куда мне ехать?Но ясно одно: ехать надо. Не могу же я оставаться у вас до бесконечности… Нетак ли? Вы оказали мне помощь в самую трудную минуту жизни.

— Нечего болтать, девчонка. Мы с тобой сталиприятелями-чавушами[102]. Вот и все. Брось молоть ерунду!

Хайруллах-бех потрепал меня по щеке.

Я продолжала настаивать:

— Доктор-бей, остаться здесь — большая милость дляменя. Уверяю, рядом с вами я очень счастлива. Но сколько можно быть обузой длявас. Вы очень гуманны, самоотверженны…

Доктор разлохматил мои короткие волосы и принялся опятьпередразнивать меня. Он вытянул губы дудочкой, втянул щеки и запищал тоненькимголоском:

— Гуманность, самоотверженность!.. Мы что, трагедиюздесь с тобой играем, сумасшедшая девчонка?! Не понимаешь, что ли? Плевал я нагуманность и самоотверженность! Я всегда жил ради собственного удовольствия иза тобой ухаживал ради собственного удовольствия. Стал бы я смотреть на твоюфизиономию, если бы ты мне не нравилась! Услышишь, что я кинулся сминарета, — не верь. Тем, кто скажет, будто я совершил самоотверженныйпоступок, можешь возразить: «Откуда вам известно, какое удовольствие получилэтот старикашка-эгоист!» У Мольера есть один герой, очень мне нравится.Человека колотят палками, ему кто-то приходит на помощь, но этот герой гонитвсех и кричит: «Продолжайте, сударь, свое дело. Господи, господи!.. Может, мненравятся побои!» Оставим болтовню. Если к моему возвращению твои комнаты небудут приведены в порядок, — горе тебе, пеняй на себя. Клянусь аллахом, уменя есть знакомый молодой сторож — настоящая дубина; я позову его и насильновыдам тебя за него замуж. Понятно, какое наказание тебя ждет?

Я знала, что Хайруллах-бей сейчас начнет, как обычно,непристойно шутить, и тотчас убежала.

Хайруллах-бей стал для меня настоящим отцом и хорошимдругом. В его доме я не чувствую себя чужой, даже бываю счастлива, насколькоможет быть счастлива девушка, у которой, как у меня, разбито сердце, искалеченажизнь. Я придумываю себе тысячи всевозможных дел, помогаю старой кормилицеХайруллаха-бея, копаюсь в саду, прибираю дом, просматриваю счета доктора.

Что я буду делать, если уеду отсюда? Ведь я теперь инвалид.Правда, здоровье постепенно восстанавливается, но я чувствую: что-то во мненадломилось. У меня никогда уже не будет прежней силы, прежнего оптимизма, имир не будет казаться мне таким счастливым.

Настроение часто меняется. Смеясь, я начинаю плакать, плача— смеюсь. Вчера вечером я была очень весела. Ложась спать, чувствовала себясовсем счастливой, а под утро, когда было еще темно, проснулась в слезах.Почему я плакала? Не знаю. Мне казалось, будто этой ночью я обошла все дома насвете, собрала все горести и печали и наполнила ими свое сердце. Объятая такойбеспричинной, необъяснимой тоской, я дрожала, всхлипывая: «Мамочка! Мамочкамоя!» — и зажимала рот, чтобы не закричать.

Неожиданно из-за двери раздался голос Хайруллаха-бея:

— Феридэ, это ты?! Что с тобой, дочь моя?

Старый доктор со свечой в руках вошел в комнату и, неспрашивая, почему я плачу, принялся утешать меня самыми обыкновенными, дажебессмысленными ласковыми словами:

— Все это ерунда, дочь моя. Чепуха. Обыкновенныйнервный припадок. Пройдет, дитя мое. Ах, дочь моя…

Меня трясло, я всхлипывала, широко раскрывала рот, словноподавившийся птенец. По щекам текли слезы.

Доктор повернулся к окну и в темноте погрозил кому-токулаком:

— Да покарает тебя аллах! Сделал несчастной такую замечательнуюдевушку!

Что же я буду делать одна в часы подобных приступов тоски иотчаяния? Ну да что там… Зачем думать об этом сейчас? Этот месяц, а может бытьдаже больше, доктор не оставит меня одну.

Вот уже с неделю я в Аладжакая. Дней десять тому назаддоктор Хайруллах-бей сказал:

— Феридэ, у меня есть поместье в Аладжакая, я давно небывал там. Не годится оставлять хозяйство без присмотра. Недели через две яотвезу тебя туда. Перемена климата пойдет на пользу твоему здоровью.Развлечешься немного. А то ведь скоро начнутся занятия, снова запрешься в школена целый год.

Я ответила:

— Доктор-бей, я очень люблю свежий воздух, но ведь доначала занятий остались считанные дни.

Доктор сердито пожал плечами:

— Милая, я же не спрашиваю, поедешь ты или нет. Твоемнение меня не интересует. Я сказал: отвезу тебя в Аладжакая. Чего вмешиваешьсяв дела медицины. А то напишу рапорт и увезу насильно. Быстро собирайся. Возьмидве-три смены белья и несколько книг из библиотеки.

Хайруллах-бей командовал мной, как школьницей. Наверно,болезнь сломила мою волю, я не могла противиться. Впрочем, я и не жалуюсь.

Усадьба доктора запущена. Но какое это чудное место!Говорят, здесь даже зима напоминает весну. Особенно восхитительны скалистыехолмы. Я не могу налюбоваться ими. Они, как хамелеон, меняют цвет в зависимостиот того, какая погода — пасмурная или солнечная, утро ли это, полдень иливечер. И кажутся они то малиновыми или красными, то розовыми или фиолетовыми,то белыми или даже черными. Поэтому и местечко назвали Аладжакая[103].

Хозяйство увлекло меня больше, чем я могла предположить.Вместе с работниками дою коров, объезжаю окрестные рощи верхом на Дюльдюле,который стал уже моим верным другом. Словом, это та самая жизнь на вольномвоздухе, о которой я так мечтала.

И все-таки на сердце у меня неспокойно. Через несколько днейначинаются занятия. Мне необходимо быть в школе, привести в порядок здание. АХайруллах-бей и слушать ничего не хочет. По вечерам он заставляет меня читатьроманы, при этом ворчит:

— Какие бессвязные, глупые слова! Кошмар! Но в твоихустах даже это звучит приятно.

Вчера вечером я опять читала какую-то книгу. Попадалисьбесстыдные слова. Я конфузилась, на ходу заменяла их или пропускала целыепредложения.

Хайруллаха-бея очень веселило мое смущение, он громкохохотал, так что дрожал потолок.

Вдруг во дворе залаяли собаки. Мы открыли окно. В воротаусадьбы въезжал всадник.