Стараясь казаться веселой, я протянула ему свои руки.

— Бонжур, Ихсан-бей, — затем выдернула из букетиканесколько веточек и приколола к его мундиру. — Думаю, этой ночью вы спалиспокойно?

— Чудесно. А вы?

— Радостно и безмятежно, как новорожденный.

— Почему же тогда вы такая бледная?

— И счастье может сделать человека бледным.

Мы замолчали.

Губы Ихсана-бея были бесцветны, как молоко. После короткойпаузы он медленно заговорил, запинаясь, нерешительно, стараясь сдержать дрожь вголосе:

— Феридэ-ханым, я буду вам признателен до самой смерти.Вы дали мне возможность пережить неповторимую ночь, какой у меня не было даже впрежние счастливые времена. Я вам только что солгал. Сегодня не спал до самогоутра. Мне все время слышались ваши слова: «Прошу вас, женитесь на мне…» Я несомкнул глаз, потому что нельзя было терять ни одной минуты этой единственнойсчастливой ночи, когда я был вашим женихом. Благодарю вас. Я не забуду этого доконца своих дней.

Я взглянула на Ихсана-бея и сказала:

— Я сделаю вас навеки счастливым.

Молодой человек был взволновал. Он хотел взять мои руки, ноне осмелился. Нежным, ласкающим голосом, словно обращаясь к больному ребенку,он сказал мне:

— Нет, Феридэ-ханым, я знаю, что у сегодняшней ночи неможет быть «завтра». Я был так счастлив. И все-таки через несколько часов яуеду, расстанусь с вами.

— Почему же, Ихсан-бей? Вы отвергаете меня?.. Этонехорошо. Обнадежить и потом уехать. Разве так можно?

Офицер прислонился спиной к стенке, закрыл глаза и глубоковздохнул.

— Ах, этот голос… — он вздрогнул и почти суровопроизнес: — Еще немного усилий, и сострадание заставит вас думать, что выдействительно любите меня.

— Почему бы и нет, Ихсан-бей? Раз я решила обручиться свами, значит, на это есть причина.

Ихсан-бей ответил с горькой иронией:

— Ну, конечно, раз вы решили выйти за меня замуж,значит, вы меня любите. Но я не хочу, чтобы вы вот так меня любили… Неужели выдействительно допускаете возможность нашего брака, Феридэ-ханым?

Я ничего не ответила.

— Феридэ-ханым, неужели вы считаете меня таким низкимчеловеком, который может принять милостыню? Ведь в вашем отношении ко мне нетничего, кроме жалости к несчастному калеке…

Я потупилась, охваченная беспредельной грустью.

— Вы правы. Мы оба несчастные люди. Я думала, еслисоединить два горя, может получиться счастье… Это была ошибка… — Я указала насаблю, висящую на стене, и добавила: — У вас все-таки есть утешение, как высказали — возвращение на фронт. А я женщина… Я более несчастна, чем вы…

Было холодное зимнее утро. Жених и невеста стояли другпротив друга. У каждого на груди — букетик из тоненьких веточек повилики, нагубах — жалкие улыбки, такие же жалкие, как эта тощая зелень. Но через десятьминут молодые люди расстались со слезами на глазах. Вот так несчастный старшийбрат прощался с одинокой маленькой сестренкой.

Три дня тому назад нам вернули школу. После пятимесячногоперерыва начались занятия. Но к чему? Уже конец года.

Весна. Классы наполнились ярким солнечным светом. На стенахколышутся зеленые волнистые полосы — то «зайчики», отраженные зеркальной гладьюСредиземного моря. Ни у детей, ни у взрослых нет желания работать.

Старшая учительница ни за что не хотела оставаться вКушадасы. Месяц тому назад ее перевели в другой город. На ее место назначилименя. Прежнюю должность «старшей учительницы» упразднили, и теперь я считаюсь«мюдюре». Но я не радуюсь, мои коллеги-учительницы начали на меня косопосматривать. Нельзя сказать, что они очень культурные и образованные люди, новсе-таки надо уважать их возраст; у каждой за плечами, говоря языком чиновниковминистерства образования, стаж в пятнадцать — двадцать лет. Наверно, и я бы наих месте обиделась, если бы в один прекрасный день надо мной поставилималенькую девчонку, которая годится мне в дочери.

В начале марта Хайруллаха-бея перевели на пенсию. Он человекбогатый, в жалованье не нуждается. Но это его огорчило.

— Сколько раз вот этой рукой я закрывал глаза моимдорогим медвежатам. Я хотел, чтобы и мои глаза закрыли они, чтобы они проводилименя в последний путь. Не вышло…

Хайруллах-бей всю молодость посвятил науке и был поистинекладезь всевозможных знаний. В доме у него хранилась огромная библиотека, хотяи сам он говорил, будто в мире нет ничего бесполезнее книг, и утверждал, что ите, кто пишет книги, и те, кто их читает, — остолопы, ничего не понимающиев жизни.

Вчера я пыталась сразить его убедительным доводом:

— Хорошо, но почему тогда вы сами так много читаете именя даже подстрекаете к этому?

Столь веский аргумент мог сбить с толку кого угодно. НоХайруллах-бей ничуть не смутился, напротив, даже расхохотался и ответил:

— Ты очень ловко заметила, крошка. Но кто тебязаставляет верить мне?

Не понимаю этого старого доктора. Он в оппозиции ко всему,что ему дорого. Я даже чувствую: бранясь, он любит меня больше, чем обычно.

Оставив службу, Хайруллах-бей целые дни проводит дома зачтением книг. Иногда он надевает свои сапожищи, память об армии, вешает черезплечо, как жандарм, винтовку, садится на Дюльдюля (это его любимая сераялошадь) и ездит по деревням, лечит крестьян. Дома остаются еговосьмидесятилетняя

кормилица и старый садовник, которого он величает онбаши[100].

Три дня назад доктор пригласил нас с Мунисэ в гости.Настроение у него было чудесное. Я копалась в его книгах, а он возился сМунисэ, отдавая ей серьезным тоном приказания. Я умирала со смеху, глядя наних.

— А сейчас, — гремел доктор, — сыграем стобой в прятки. Только, чур, не прятаться в непроходимые места! Ты величиной спальчик, залезешь куда-нибудь — потом часами ищи тебя. А если вдруг тебепридется долго меня искать, не удивляйся, очевидно, я задремал где-нибудь вукромном уголке.

Через несколько дней надену на Мунисэ чаршаф. Ей исполняетсячетырнадцать лет. Ростом она уже с меня. Моя малышка расцвела, как роза. У неесветло-рыжие, почти соломенные волосы, белое личико, темно-синие глаза, которыеменяют оттенок в зависимости от освещения — утром они одни, вечером

— другие. Мунисэ похожа на сказочную пери, у которой,когда она улыбается, на щеках распускаются розы, а если плачет — из глазструится жемчуг.