Ласка в тусклых голубых глазах моего старого друга,сострадание, чистая, бескорыстная и отеческая любовь согревали мое сердце. Этобыл последний зеленый лист на облетевшем дереве. Но и он увял в тот день, когдамне пришлось смотреть на старого доктора, как на жениха. Что делать? Таковажизнь. И я должна покориться.

Вот и последняя страница моего дневника. Он исписанкрошечными закорючками, похожими на следы муравьиных лапок.

Вместе с моими мытарствами кончается и тетрадь. Какоегрустное совпадение! Ни за что не стану заводить новый дневник, никогда нестану описывать новую жизнь. Мне уже не о чем рассказывать. Завтра я стануженой Хайруллаха-бея, и у меня не будет ни права, ни смелости говорить о другойжизни. Что общего у женщины, которая послезавтра утром проснется в комнатестарого доктора, с Чалыкушу, вся жизнь которой — простенькая песенка данесколько слезинок?..

Сегодня Чалыкушу навсегда умрет под осенними листьями, чтолегли на страницы дневника, омытые ее слезами.

К чему скрывать правду в последний час разлуки? Этотдневник, который ты никогда не прочтешь, я вела для тебя, Кямран. Да, все, чтоя говорила здесь, все, что писала, — это только для тебя. Сегодня,наконец, пора сознаться: я совершила непоправимую ошибку! Да, несмотря ни начто, я была любима, я могла бы быть счастлива с тобой и, конечно, знала обэтом. Этого мне показалось мало. Я захотела быть очень, очень, очень любимой,даже если не так, как люблю сама (такое невозможно), то хотя бы почти так.Имела ли я право на такую любовь? Не думаю, Кямран. Я маленькая невежественнаядевчонка. Ведь ты любишь по-своему, по-своему и влюбляешь в себя. Не так ли,Кямран? А я не понимала этого…

Кто знает, какой обаятельной женщиной была твой «желтыйцветок»! Говорю это не для того, чтобы упрекнуть тебя, Кямран. Верь мне. Еслиона сделала тебя счастливым, я готова помириться с ней в мыслях своих. Ктознает, какие прекрасные слова говорила она тебе, какие прекрасные письма онаумела писать! А я… Возможно, я стала бы хорошей матерью твоих детей, нашихдетей… Только и всего.

Кямран, о том, что я люблю тебя, я узнала после того, как мырасстались. Дело не в том, что я познала жизнь или любила других. Нет. Я понялаэто, так как продолжала любить твой образ в своем сердце.

Долгими ночами в Зейнилер, когда ветер до самого утра стонали плакал на темном кладбище, и в бескрайней степи, где звенят тоненькиегрустные колокольчики крестьянских подвод, и на тропинках Ивовой рощи, полнойтеплого, душистого запаха лоха, — я всегда чувствовала тебя рядом, всегдажила в твоих объятиях.

Бедный старик, женой которого я стану, считает менябезгрешной девочкой, белой лилией. Как он ошибается! Любовь к тебе иссушила,вымучила мою душу и тело.

Только сегодня мы с тобой расстанемся, Кямран! Да, толькосегодня я становлюсь вдовой… Несмотря на все, что случилось, ты все-таки всегдабыл немножко моим, а я всем сердцем — твоя…

(Конец дневника Феридэ)

— Клянусь аллахом, Кямран, быть твоим спутником —просто пытка. За два часа я задал, наверное, сто вопросов, а кроме «да» и «нет»иных ответов не получил. Опомнись, сынок!

Коляска тряслась по избитой дороге. Вечерело. Дул ветер,Кямран сидел в углу, подняв воротник пальто, и задумчиво глядел на Мраморноеморе.

Наконец он оторвал взгляд от водной глади, улыбнулся исказал:

— Мне кажется, дядя, дать за два часа двести ответов надвести вопросов — не так мало, даже если только говорить «да» и «нет».

— Хорошо, сынок, но ведь ты отвечал, не думая,механически.

— Что и говорить, дядюшка, у вас на курорте чудесныйметод лечения больных! Кажется, вы специально задались целью утомить меня,заставляя думать.

— Ах, бессовестный! На тебя не угодишь. Да, ядействительно хочу заставить тебя думать. Но цель моя — не утомить тебя, апомешать думать о другом. Впрочем, я уже потерял надежду. Тебя невозможнорасшевелить. Вот три дня назад мы ездили на деревенскую свадьбу. Скольковпечатлений,

сколько разных людей. Мы слушали давул[106], зурну, смотрели,как пляшут парни, как борются пехливаны. Мне было весело, а тебе — нет. Неотрицай! У меня есть глаза, я вижу.

— Как вам объяснить, дядя?.. Видно, я устроен иначе…

— Нет, сынок, ты просто не следишь за собой. Хоть бралбы с меня пример. Мне скоро шестьдесят, а я с каждым днем молодею.

— Как бы тетя Айше не узнала…

— Пусть знает, мне что? Я выглядел более пожилым, когдаприехал сюда.

Кямран улыбнулся:

— Последний раз я был в Текирдаге лет десять назад. Досих пор помню… Был такой же августовский вечер…

Азиз-бей хлопнул в ладоши.

— Да, смотри, как быстро летят годы!.. Ведь твоемусынку уже скоро четыре, а пять лет назад ты был женихом Феридэ. Эх, Кямран, я исейчас не могу понять, как ты мог быть таким безжалостным к ней!.. До сих порболит сердце, стоит мне вспомнить волшебный голос нашей Чалыкушу, ее милоеличико, похожее на розу. Да, прошло десять лет, а мое сердце все еще болит,когда я смотрю на сад за нашим домом… Даже умирая, я не прощу тебя, Кямран.

— Дядюшка, можно ли говорить такие вещи больному,которого вы сами же пригласили отдыхать?..

— Ты прав. Но ведь твое горе не имеет к моим словамникакого отношения. Ты женился на женщине, которую любил, но не смог даже годанаслаждаться счастьем. Мюневвер заболела. Три года ты был сиделкой у еепостели. Куда ее только ты не возил… На Принцевы острова, в Швейцарию… Однакоот судьбы не уйдешь. Она умерла минувшей зимой, а ты не можешь оправиться послеэтой потери, прямо как больной выглядишь. Только к Феридэ это не имеет никакогоотношения. Ты же любил другую…

Кямран горько усмехнулся:

— Нет, дядя. Никто мне не верит, и вы, конечно, неповерите, посчитаете за странность. Были в жизни у меня увлечения, дажесерьезные, но, уверяю вас, никогда никого я не любил на свете больше, чемФеридэ.

— Роковая любовь, роковая страсть… — процедил сквозьзубы Азиз-бей.

— Я же сказал, дядюшка, что вы не поверите. Никто неверит. Мюжгян уже много лет сердится на меня и не позволяет даже произнестиимени Феридэ. Она только и твердит: «Ты не имеешь права говорить о Феридэ». Воти мама и тетя, словом, все. Только с одной Нермин я могу здесь разговаривать оФеридэ. Сейчас Нермин семнадцать лет, а когда приезжала Феридэ, ей было толькосемь. Она помнит Феридэ очень смутно, говорит о ней: «Моя сестричка в красномплатье, которая катала меня на качелях…» Сколько красноречия мне приходитсяиногда тратить, чтобы заставить ее поговорить со мной о своей сестренке вкрасном платье.