Я подошла, сказала:

– Кыш отсюда! Я буду здесь сидеть.

Он мало, что не подчинился, ещё и прикрикнул:

– Э, чего?!

– Не слышал? Катись вниз. Это моё место.

– Э, женщина, ты что?

– Не уйдёшь, скажу Зухуршо, что ты ко мне приставал.

Каравул, ясное дело, струсил:

– Сестра, если уйду, командир ругать будет.

– А Зухуршо тебе голову откусит.

– Э-э-э… – и он потопал к лестнице, тихо ругаясь и беззвучно громыхая по жестяной кровле.

Я села на краю крыши и стала смотреть на небо, светлеющее над изломом горного хребта. Во рту остался тошнотворный привкус от имени Зухуршо, которое вырвалось у меня само собой. Ещё вчера я и представить не могла, что буду легко произносить его вслух. Но сейчас мне было все равно. Все чувства тонули в каком-то тяжёлом сером тумане.

Это был третий день. Последний. Назавтра ожидалось возвращение Черноморда. Правда, мне почему-то казалось, что он никуда не уезжал, а просто прятался, не появлялся мне на глаза. Как чудовище в «Аленьком цветочке». Только не доброе, щедрое и великодушное, как в сказке, а злое и хищное. Я с ужасающей ясностью представляла то, что должно произойти следующей ночью. С такой отчётливостью, будто это происходило на самом деле. Как будто произошло. Не хочу даже пересказывать, насколько всё было страшно и омерзительно.

Нет, я не позволю. Либо с ним, либо с собой что-нибудь сделаю.

Подобные мысли мелькали у меня в уме ещё дома, в Талхаке. Наверное, каждый человек хоть раз в жизни о таком думает. Я утешалась, обдумывая – ещё невсерьёз – разные варианты. Представила себя висящей с высунутым языком и вытаращенными глазами, и мне стало дурно. Гадость какая! Утопиться в речке, отравиться… Тоже ничуть не лучше. Раздувшаяся в воде утопленница, или того хуже – почерневшее от яда лицо, скрюченное тело… Б-р-р… Отвратительно. Нет, так нельзя уходить из жизни – бесцветно, бессильно, покорно! Я вспомнила рассказы о таджикских девушках, сжигавших себя заживо. Прежде я удивлялась: разве нельзя как-нибудь по-другому? Чтоб умирать было не больно. Теперь, кажется, понимаю. Как ещё можно выразить гнев, возмущение, вызов, непокорность? Меня охватило странное чувство, что эти сгоревшие девушки – мои сестры. Я вспомнила картину «Свобода на баррикадах» и представила, как размахиваю огромным пылающим факелом и веду за собой бесстрашных отчаявшихся девушек всего Таджикистана…

Но мама и Андрюшка преградили нам путь. И папа тоже. Он стоял немного в отдалении, в тени. Поэтому я его не видела, но чувствовала, что он здесь.

Мама, наверное, ещё ничего не поняла или не захотела понимать. Она сказала сурово: «Зарина, сейчас же прекрати баловаться с огнём. Малейшая неосторожность, и ненароком подожжёшь дом».

Я ответила: «Хорошо, мамочка. Я отойду как можно дальше».

А сама подумала, что дом Черноморда – это змеиное гнездо, которое надо сжечь дотла. И пепел по ветру развеять.

«Что ты такое говоришь! – возмутилась мама – В доме люди живут. Ни в чем не повинные люди. Их тоже собираешься, как ты выразилась, сжечь дотла?»

Из толпы девушек выскочила Заринка, моя вторая… нет, моя десятая натура, и закричала: «Мама! Она не будет поджигать дом. Она себя собирается сжечь! Она меня, меня сожжёт! Почему ты думаешь о других, а не обо мне?!»

«Глупости, – сказала мама. – Зарина никогда этого не сделает. Я запрещаю».

Я спросила: «Ты хочешь, чтобы Черноморд… – я не знала, в каких словах поднести это маме. – Ты хочешь, чтобы Черноморд… надругался надо мной?»

«Господи, Зарина! – воскликнула мама. Потом сказала: – Но есть же другие выходы…»

«У меня их нет», – сказала я.

«Есть выход! – крикнул Андрей. – Убей его!»

«Андрей, прекрати молоть вздор, – сказала мама. – Где ты этого набрался?»

«Почему себя?! – крикнул Андрей. – Его убей! Убей этого гада!»

И Заринка, трусиха, поддакнула: «Его убей!»

Может, они с Андрюшкой правы?

Я сказала тихо: «Мама…»

«Моя дочь не способна стать убийцей, – отрезала мама. – Это даже не обсуждается».

«Почему?! – закричал Андрей. – Почему вы всегда запрещаете? Почему с вами никогда невозможно ни о чем поговорить?»

Папа подошёл, встал рядом с мамой и сказал строго: «Андрей, с матерью нельзя так разговаривать. Нельзя на мать кричать. Старших уважать надо».

Тут и Бахшанда появилась и встряла: «Э, Вера своих детей совсем не воспитала».

«А ты помолчи! – крикнула ей Заринка. – Своих-то детей, словно мышей, зашугала. Они тебя как огня боятся. Это и есть, по-твоему, воспитание?»

Я все ждала, что папа вмешается и всех рассудит, но он, как всегда, промолчал и заговорил совсем о другом: «Зарина, Бог запретил нам убивать. Никого нельзя убивать – ни других, ни себя».

«Раньше надо было учить, пока жив был», – опять встряла Бахшанда.

«Если убивать нельзя, почему тебя убили?» – спросил Андрей.

«Плохие люди убили», – сказал папа.

«Почему плохим людям можно, а нам нельзя?! – вскипел Андрей. – Мы должны мстить плохим людям. Поступать, как они. Иначе выходит, что они сильнее нас».

Но мама сказала: «С плохими людьми должен разбираться закон».

Какой закон?! Здесь, в горах, есть только один закон, несправедливый. И этот закон – Черноморд.

«Мамочка…»

«Нет, нет и ещё раз нет! – сказала мама. – Мы не звери».

«Мама, ты хотя бы представляешь, что он будет со мной делать?» – спросила Заринка.

Мама промолчала.

Я спросила: «Мама, ты будешь меня любить, если я убью его? Ты не разлюбишь меня?»

«Ты не убьёшь, – ответила мама. – Моя дочь не способна убить».

Она не ответила на мой вопрос, а я не могла заставить её ответить и не была уверена, что смогу заставить себя её ослушаться.

«Убеги! – завопила Заринка. – Спрячься в горах. Доберись до Калай-Хумба по тропе, о которой Андрюшка рассказывал».

«Дурочка, – сказала я, – а ты подумала, как Зухуршо отомстит маме и Андрюшке, если я убегу? А есть ещё дядя Джоруб, тётя Дильбар. И даже Бахшанда…»

Бахшанда сначала фыркнула в обычной своей манере, но всё-таки сказала: «Правильно говоришь, девочка. Молодец».

Я хотела ещё что-то сказать, но мне мешала сосредоточиться Заринка, которая начала подвывать: «Я не хочу умирать. Я не хочу умирать».

Я прикрикнула на неё: «Прекрати». Но она, ясное дело, в упор не слышала. А на меня навалилась какая-то неподъёмная, окончательная тяжесть, которую невозможно сбросить, потому что я приняла решение, которое невозможно отменить…