– Во имя Бога, милостивого, милосердного, – и разломила горячую лепёшку на куски.

Экзаменационная комиссия тоже руки тянет, дегустировать. Одобрили и похвалили. Зачёт.

– Хорошо, доченька. Баракалло! – сказала старушка. – Покойная Зебо печь не умела. Я её, беднягу, и к очагу-то не подпускала. У неё хлеб всегда подгорал.

Подгорал, значит? Во мне будто что-то сломалось.

Едва дотерпела до вечера. Ветхая голубка, моя так называемая свекровь, отвела меня в маленькую нарядную комнатку – супружеские, стало быть, покои. Но визит Черноморда мне сегодня не грозит. Молодой супруг – это Черноморд молодой-то? – может войти к жене только на третий день после свадьбы – таков древний обычай, который даже Зухур не посмеет нарушить. Женщины не дадут, будут зорко следить. Но на всякий случай я на кухне стянула и спрятала за пазуху нож.

Старушка сказала:

– А теперь помолимся, доченька. Время вечерней молитвы.

– Я не молюсь, бабушка.

Хоть режь на куски, не могу обратиться к ней как положено – матушка. Она не рассердилась, лишь кротко произнесла:

– Надо молиться. Богу надо повиноваться.

Не хотела с ней спорить, но тут меня заело. Что она тут с благостным видом меня воспитывает! Сына лучше бы учила.

– Что же ваш сын Богу не повинуется?

Она всё так же кротко:

– Он молится, все законы соблюдает…

– А людей притеснять – это по закону?

– Он большой человек. Не нам с тобой его судить… А ты помолись, помолись, доченька. Мы с Зебо всегда вместе молились.

У меня духу не достало ей дерзить.

– Помолитесь сама, бабушка.

Голубица вздохнула, расстелила молитвенный коврик и принялась бить поклоны. Я смотрела на неё и думала, понимает ли она, что происходит. Понимает ли она, кто такой её сын? А может быть, прощает ему всё, что угодно. Это, мол, ваши мужские дела, а нам, женщинам, в них соваться нечего. Главное, чтоб в доме хорошо было. А что женщина думает – это никому не интересно…

Я не ложилась, ждала, пока она уйдёт. Старушка закончила бормотать и кланяться, свернула коврик и потянулась к керосиновой лампе, стоящей в нише. Я взмолилась:

– Бабушка, не гасите! Оставьте свет.

– Керосин беречь надо, – сказала старушка. – Такое время настало, не привозят его к нам теперь…

И задула огонёк.

Уснуть, ясное дело, я не могла. Мне все казалось, что Зухуршо подкрадывается ко мне в темноте. Я прислушивалась к каждому шороху: не открывается ли дверь. Чтобы успокоиться стала думать о хорошем – Андрей где-то совсем рядом. И представила, как мы с ним встречаемся…

Темнота была непроглядной, однако я решил, что наступило утро, потому что услышал, как наверху, на поверхности, открылась дверь тюремного предбанника, и тут же высоко над моей головой в потолке ярко обозначилась квадратная дыра. Падающий сквозь неё свет скупо озарил земляные стены ямы, я зажмурился. Даже эти рассеянные отблески больно ударили по ослабевшим глазам.

– Эй, сосед! Ты дома?

Я разлепил веки, поднял голову и смутно различил Гафура, который стоял на краю дыры, всматриваясь вниз.

– Как спал, сосед? Как себя чувствуешь? Здоровье как?

По тону я догадался, что его патрон в отлучке.

– Спасибо, друг. Как ты? Отдыхаешь, небось, без Зухуршо.

– Откуда знаешь, что он уехал?

– Ты сам мне сказал.

Гафур, разумеется, ничего не говорил, а посему отреагировал с недоумением:

– Эй! Когда?!

– Сегодня ночью, во сне.

– Э-э-э, тогда другое дело. Расскажи, я умею сны толковать.

Я принялся сочинять на ходу:

– А вот что приснилось. Ты вошёл, опустил вниз лестницу и позвал: «Олег, чего ждёшь? Вылезай. Зухуршо уехал, я тебя на волю отпускаю». Я обрадовался, вылез. Ты сказал: «Не торопись, Олег, времени много, спешить не надо». Пошли мы на задний двор, чтоб я умылся, а какой-то боевик тебя остановил: «Зачем арестанта освободил. Зухур рассердится». Ты ответил: «Зухуршо нет, я теперь главный». Боевик в струнку по стойке «смирно» вытянулся и тебе честь отдал. Ты меня к себе пригласил, да не в прежнюю комнату, а в мехмонхону, которая раньше принадлежала Зухуршо, а стала твоей. Ты хлопнул в ладоши, вбежали женщины, принесли горы всякой еды. Поели, и я тебе сказал: «Гафур, почему бы нам с тобой отсюда не уехать…»

Гафур был, кажется, несколько разочарован:

– Хороший сон, но толковать в нем нечего. Это мечта.

С единственной целью – логически завершить тему, я предложил:

– А почему ж мечту не исполнить? Отпустил бы.

– Разве мечты когда-нибудь исполнялись? – ответствовал Гафур и начал неспешно спускать в яму ведро на верёвке.

Да, братцы, это Восток. Здесь и тюремщики философствуют.

Белое эмалированное ведро сверкало в свете, падающем из дыры, и медленно плыло вниз. После нескольких дней сидения в тёмной земляной тюрьме эта скромная бытовая посудина казалась мне предметом фантастической роскоши. Удивительно, как быстро меняются человеческие представления.

– Ребята вечером мясо ели, я тебе отложил, – проговорил наверху Гафур.

В ведре стоял кувшин с водой, накрытый лепёшкой, а на ней – небольшой кус чего-то подгорелого. Мой дневной паек.

– Порожний кувшин поставь, не забудь, – велел Гафур.

Пустая тара поднялась на свободу.

– Подними заодно и моё ведро, – попросил я.

Гафур фыркнул:

– По-твоему, кто я? Пришлю кого-нибудь, заберёт.

– Хоть дверь оставь открытой.

Я имел в виду вход в хибару, под которой вырыта подземная тюрьма – зиндон.

– Нельзя. Зухуршо сказал, надо закрывать.

– Послушай, Гафур, его все равно нет. А другим наплевать. Ты представь, каково это сидеть в абсолютной темноте…

– Какая разница? Все равно смотреть не на что.

– Знаешь, где-то в Швейцарии есть такая подземная река, где водятся безглазые рыбы. Белые, как молоко. Не слепые, у них просто абсолютно отсутствуют глаза.

– Сказка, да?

– Нет, бедняги так долго жили в темноте, что глаза пропали. Чувствую, что скоро превращусь в такую рыбу…

– Ладно, – сказал он. – Без глаз как фотографировать будешь?..

Странное дело, но наше недолгое комнатное соседство, вероятно, создало у него некое чувство общности. Думаю, если бы Зухуршо приказал: «Повесь журналиста», Гафур и глазом бы не моргнул – спокойно исполнил, что приказано, и спал бы безмятежно. А поскольку распоряжения морить голодом не поступало, он счёл своим долгом заботиться обо мне по-соседски. Он вовсе не злодей, просто работник. Как-то, три или четыре его посещения назад – не помню точно, у меня начала путаться последовательность событий, – я спросил: