«Лезь».

Пинками загнали сопротивляющегося человека в дощатую бочку с двумя отверстиями в боку. Невысокий мужик высовывался из неё чуть повыше поясницы.

«Руки в дырки просунь».

«Как? Низко же», – сказал мужик.

«Присядь».

Мужик повиновался. Ему крепко стянули верёвкой запястья высунутых в отверстия рук. Боевик заглянул в бочку и похлопал по макушке присевшего в ней человека.

«Готов. Вставай, иди».

Оказалось, что дно у бочки выбито. Из неё, когда наказанный с натугой поднялся, торчали только голова и плечи, кисти рук и ноги.

«Куда идти?»

«Куда хочешь. Бочку снимешь – прибьём».

Пошатываясь, человек побрёл к толпе, напоминая гротескного «человека-сэндвича», зажатого между двумя плакатами. Такие стали появляться на московских улицах. Не «сэндвич», а «сосиска в тесте», – шепнул лукавый, но я был до предела возмущён происходящим и не оценил неуместной шутки.

Приступили к очередному отказнику. У этого земли было больше, чем у предыдущего.

«По пяткам», – назначил Зухуршо.

Он тешился, перебирая экзотические наказания. Слава богу, самопальный Заххок не додумался до попытки кормить своего змея человеческим мозгом. Хотя, кто знает, возможно, и мелькала у него такая идея, но остановила техническая невозможность – пасть удава не приспособлена для высасывания или захвата студенистой массы. Пришлось ограничиться простыми, но доступными средствами. Как обычно, он превратил трагедию в комедию, и это пробуждало у меня больше негодования, чем вызвала бы, наверное, банальная жестокость.

Два боевика выволокли заранее приготовленную жердь и встали, держа её за концы на уровне пояса параллельно земле. Мужика повалили на землю, стащили сапоги, задрали вверх ноги и привязали за щиколотки к импровизированной перекладине. Грубые подошвы, покрытые мозолями и трещинами как панцирь черепахи, уставились в небо.

Гуманоид Занбур, пробуя палку на гибкость, спросил:

«Сколько?»

«Сколько у него соток, плюс полстолька, плюс четверть столька и ещё немного. Гадо, посчитай», – приказал Зухуршо.

Гадо сверился с тетрадкой и сообщил:

«Тридцать восемь».

Занбур взмахнул палкой. Я оглянулся. Народ молчал, мрачно потупившись. Один лишь рыжий мужичок средних лет следил за поркой с явным и каким-то наивным наслаждением. Должно быть, секли его давнего недруга…

Я отчётливо понимал, что остановить экзекуцию не сумею, но терпеть и сдерживаться не мог. Черт с ним, с невмешательством репортёра! Если струшу, промолчу, век себе не прощу. Обличать словом, взывать к совести Зухуршо бесполезно. Такие, как он, тем-то и отличаются от людей, что у них совести нет. Но у меня имелось оружие, которое, если не напугает Зухуршо, то, по меньшей мере, смутит. А если и не смутит, то хотя бы бросит в лицо облитый желчью дерзкий щелчок.

Придавив пугливую мысль о том, какая будет изобретена для меня пытка, я вышел, остановился напротив Зухуршо, наставил на него объектив фотокамеры и щёлкнул затвором.

Он почернел, помрачнел, прошипел:

«Зачем фотографируешь?»

Вопрос был риторическим. И без моего ответа Зухуршо прекрасно понимал, что я выражаю протест, вызов, презрение. Понимал и то, что жест – чисто символический. Из ущелья меня не выпустят, фотографии никогда не будут опубликованы. Хотя Зухуршо, возможно, был бы рад покрасоваться в прессе на фоне столь эффектной картины. Так некогда фрицы позировали возле трупов повешенных партизан. Но фотографировать без разрешения, помимо его воли – оскорбление. Насмешка. Дерзость. Тяжкое преступление.

Я отошёл в сторону, чтобы захватить заодно и человека, которого сёк Занбур, и сделал пару снимков. Затем присел и взял другой ракурс.

Думаю, и крестьяне, и головорезы понимали суть моего демарша. Все замерли, ожидая реакции Зухуршо. Застыл Занбур с занесённой тростью. Окаменел Зухуршо. Он не мог приказать прекратить съёмку или велеть своим башибузукам схватить наглеца – поставил бы себя в ещё более унизительное и смешное положение. И он всё-таки вывернулся. Воскликнул:

«Ай, молодец! Правильно. Такие большие события надо фотографировать. Вот ещё туда пойди, оттуда сними».

Я направил на него камеру, вновь щёлкнул и остановился, глядя Зухуршо в лицо. Он бросил пару слов Гафуру, стоящему рядом, и, словно полностью забыв обо мне, переключил внимание на Занбура:

«Сколько успел?!»

«Я не считал», – растерянно сказал примат.

«Начинай сначала, – велел Зухуршо. – Гадо, теперь ты считай. Он не умеет».

Ко мне подошёл Гафур:

«Пойдём».

Сопротивляться было глупо. Потащи он силком трепыхающегося фотографа, это свело бы на нет впечатление от протеста. Я безропотно пошёл за Гафуром к боевикам, стоящим у стены.

«Здесь жди», – рыкнул он и отошёл.

Соседний басмач рядом толкнул меня локтем:

«Брат, нас тоже сними. – И замер: – Что такое?»

Женский голос с немыслимым акцентом проквакал что-то неразборчивое. Это ожили говорящие китайские часы, которые я перед командировкой купил на вьетнамском рынке. Сосед поцокал языком, поймал мою руку, расстегнул ремешок и снял диковинку.

«Тебе часы уже совсем не нужны».

Меня захлестнуло омерзительное чувство беспомощности. Обобрали, как мертвеца.

Меж тем экзекуция продолжалась. Зухуршо насладился ещё несколькими архаическими методами: ярмом, колодками, подвешиванием на вывернутых за спину руках и пошёл по второму кругу. Меня начало мутить от криков и вида истязаемых. Наконец пытки закончились. Зухуршо спустился с крыльца:

«Идём».

Я и не ожидал, что он накажет при народе. Меня усадили меж Гафуром и Занбуром в «Волгу», стоявшую в стороне. Поднялись ко дворцу, во дворе которого Зухуршо приказал:

«В зиндон».

Несколько дней назад закончилось строительство подземной тюрьмы – зиндона. В дворе была вырыта большая яма глубиной метра три, перекрытая настилом с квадратной дырой посередине – входом и окном одновременно. Над ямой сложили из камня сарайчик. Тюрьма, вероятно, предназначалась для особо важных узников – не думаю, чтоб скаредный Зухуршо взял бы простого мужика на содержание, пусть самое скудное.

Гафур отвёл меня в каморку над зиндоном. Кроме Зухуршо в неё набилось столько башибузуков, сколько вместилось.

«Прыгай в яму!» – свирепо приказал Зухуршо.

Ситуация становилась донельзя нелепой и унизительной. Я попытался сохранить достоинство и чувство юмора:

«А где парашют?»

«Гафур, раздень его и брось в зиндон», – приказал Зухуршо.

Троглодит схватил меня за руку. Я попытался вырвать руку, но он был силен как бык.