Выбор дает свободу.

Однако состояние это обманчиво и опасно: слишком многим оно оказывается не по зубам. Десятки тысяч революционеров столетиями погибали в борьбе за свободу, которой никогда не смогли бы распорядиться. На протяжении всей истории ни одно крестьянское восстание не увенчалось успехом: всегда подневольные, простые люди не знали другой жизни; предоставь их самим себе, они затерялись бы на отшибах бытия. Кто-то порою должен решать за людей, как им жить, будь то государь, политический режим, чиновник, родители. Но разве все они знают наверняка, какие поступки в этой жизни верны, а какие – нет? Разве у них настолько больше опыта?

Теперь, в чужой стране, как и все компаньоны Хитреца, я была… свободна. Я могла выбирать, и я выбрала путь без предательства, без лжи и без ненужных обязанностей; и совладать с выпавшим карт-бланш[71] стало моей первостепенной задачей.

* * *

Четвертого января 890 года, через несколько дней после того, как мы с синьориной на широкую ногу отметили наступление Новопришедшего года, по гостиной моей новой квартиры расползался дивный аромат свежесваренного кофе, приправленного молоком, кардамоном и бадьяном. Близ чашечек с горячим напитком устроилось небольшое вытянутое блюдце с мелко порубленными гвоздикой и имбирем, и не было в нем никакого смысла, кроме распространения терпкой ноты.

– Каким был твой первый любовник? – не отрываясь от мольберта, вдруг спросила Эрсилия.

Кажется, я была готова к любому вопросу на свете, кроме этого. Пять несложных слов, и ты совершенно безоружен, унижен и лишен всякой защиты. Свобода привносила обязанность отвечать на невероятные вопросы, рождавшиеся в мыслях синьорины, избравшей меня второпях фавориткой.

– И не вздумай врать мне, дорогая! Я все про тебя знаю, – на секунду вынырнув из-за мольберта, шутливо сказала она, покачав из стороны в сторону указательным пальчиком.

Я поджала губы. В моей голове развертывались десятки ответов, и нужно было выбрать правильный – так, чтобы ничто не выдало правду. Слава Сетшу, что Эрсилия слышала в этот момент тишину! Наконец я громко выдохнула.

– Он… обжег меня. И более ничем интересен не был.

Синьорина обладала богатой мимикой, но особенно ей удавалось разочарованно-брезгливое выражение. Выслушав меня, она состроила именно такую рожицу.

– Понимаю. У меня тоже был такой. Влюбляешься в них, как глупая девчонка, но потом они приносят лишь разочарования. И мы, обожженные, плачем горькими слезами и хотим испытать эту боль снова.

– А твой первый? – сделала ответный выпад я.

– Он был великолепен и не заставлял меня решать проблемы, которые возникли из-за него. Но видишь ли, про него я тоже не могу сказать более пары слов. А значит, все это было не важно… Важно лишь то, что происходит сейчас. Хочешь посмотреть?

Прошла всего неделя с момента, когда слуги синьорины установили мольберт в моей гостиной, и теперь Эрсилия объявила, что труд ее закончен. Я не видела раньше ее рисунка, потому что, уходя, она занавешивала мольберт плотной тканью. Сейчас же моему взору предстал… нет, не холст – лист белой бумаги. И на листе том были различимы всего два цвета: черный и красный, и сочетание их выливалось в портрет юной девушки. Она, облаченная в латы, стояла посреди ветреных вересковых полей и держала в руках шипастый моргенштерн. Воительница казалась тонкой и изящной – может быть потому, что обозначены были лишь контур и тени.

– Чтобы творить прекрасное, совсем не обязательно водить по толстому холсту кистью всех цветов радуги, – чуть улыбнулась Эрсилия. – И уж точно не стоит приводить себя в истощение, силясь выбрать на палитре правильные цвета.

В словах ее была сущность всей Империи Цесс. Они ценили возрождение, новизну, энергию, свет и жизнь. Их гимн походил более на легкий вальс, цвета их флага – зеленый, желтый, белый – взывали к миру, познанию и жизнелюбию. Цесситы будто делали все легко и изящно, со смехом и радостью – даже развязывали войны. Их грозная сила светилась лучезарным сиянием. Они любили слово «душа» и часто его использовали: «благодушный», «душевный», «душеполезный». Все, что наполняет душу, насыщает ее благодатными переживаниями, – правильно. Удивительно, как при всей своей легкости цесситы уберегли свое мировоззрение от превращения в культ вечных радости и гедонизма.

Но от цесситской «души» до духовности было так же далеко, как от времен Благоденствия до эпохи Высокомерия.

– Настало время показать работу ценителям! Выпьем кофе, а затем поедем в свет. Желаешь знать, куда? – воскликнула она и, дождавшись моего утвердительного кивка, хитро улыбнулась. – К мимам, полюбившим мимикрию и деньги пуще себя самих.

Одним из многочисленных увлечений синьорины было превращение собственных фраз в пышные цветники, расшифровать значение которых было не под силу даже лучшим из поэтов.

Эрсилия встала из-за мольберта, и, чтобы размяться, подошла к большому зеркалу. Она долго крутилась перед ним, рассматривая, как на ней сидят новые серьги с оправленными в золото головами колибри. «Таксидермистские» украшения в то время носила даже сама Императрица Цесс, Лаццарина: были у нее и ожерелья из зубов оленя, и камеи из резной кости.

– Это политики? – опасливо проронила я, гадая, в какое же общество мы сегодня с Эрсилией попадем.

– Упаси Создатель! Нет, они все нувориши, – с легкостью выдала она, продолжая разглядывать собственное обрамленное пышными светлыми локонами личико. – Политика всегда опасна. Но мы же с тобой слишком умны, чтобы туда лезть, верно?.. Нувориши все игроки, и я могу поспорить, что они сразу же захотят выиграть этот портрет!

Через двадцать минут мы завернули картину в холщовый мешок и поехали в один из салонов, куда была вхожа синьорина Нолетт-Бессонти и где, кроме азартных игр, не занимались ничем другим.

Считалось, что в Цесс от еле заметных усов до порога гробовой доски играли все. Алчность одних была мерилом прегрешения других. Синьорина Нолетт-Бессонти также была грешна и непременно хотела прославиться в кругах картежников.

В тот день ее скандальную картину выиграл некий Джианни Ринелло, известный в Городе Души коллекционер редкостей. Воистину коллекционеры – удивительные люди: они самозабвенно охотятся за редкостями, чтобы потом запереть их от всего мира в своих галереях за тяжелыми железными дверьми.

* * *

На рассвете 5 января 890 года месье Фойеренгер Алентанс вместе со своим наемником возвратился в Город Души. Он вернулся из провинциальных окраин, куда должен был доставить бывшим подданным Страны Господ одельтерские сообщения.

Хитрец будто знал, когда ему следует появиться, ибо объявлялся он всегда вовремя. Уже в десятом часу утра он, пренебрегая всеми соображениями безопасности, поднялся на второй этаж дома, в котором находилась квартира Чьерцема Васбегарда (а вместе с тем и моя), и с порога попросил поведать обо всем, что случилось в его отсутствие.