Я заметил:

— Не сомневаюсь, что теперь его жители сожалеют о том, что обидели великого поэта.

Не сказав больше ни слова, даже не пожелав мне спокойной ночи, Вайрд снова лег на бок, натянул на себя получше шкуру и заснул. Поскольку он храпел, я знал, что мой друг жив; и снова я надеялся, что сон — это лучшее лекарство от его болезни. Я завернул остатки auths-hana, чтобы съесть их утром, засыпал угли костра дерном, завернулся в свою шкуру и тоже заснул.

Как долго я проспал, не знаю, но вокруг было по-прежнему темно, когда я внезапно проснулся от очередного волчьего воя, от которого кровь стыла в жилах. Уж лучше бы это и впрямь оказался волк, потому что, как выяснилось, это снова выл Вайрд; его тело опять изогнулось, словно натянутый лук, и так сильно напряглось, что я мог слышать, как трещат кости и сухожилия старика; а его повторяющийся страшный вой, вне всяких сомнений, свидетельствовал об агонии. Какое-то время я мог только наблюдать и слушать, испытывая ужасную беспомощность, и ждать, пока приступ пойдет на убыль. Но поскольку он не проходил — Вайрд продолжал стоять на пятках и голове, молотя кулаками по земле и завывая от боли, — я вспомнил кое о чем. Я вскочил и принялся рыться в своих вещах в поисках хрустального пузырька, который так долго носил с собой.

Некогда я уже пытался скормить своему умирающему juika-bloth хоть малую толику драгоценного молока из груди Пресвятой Девы, но потерпел неудачу. Теперь я склонился над Вайрдом и, когда его дыхание немного успокоилось в промежутке между завываниями, уронил каплю молока ему в рот. Уж не знаю, молоко ли помогло, или просто Вайрд пришел в себя, увидев рядом меня, но оцепенение его снова прошло, и он без сил повалился на землю. Но на этот раз старик с такой силой отбросил мою руку, что я упал.

— Проклятье! — проскрежетал он. — Сказано тебе… держись подальше!

Я остался на месте, и когда Вайрд немного отдышался, он произнес грубым голосом, но спокойно:

— Прости мою жестокость, мальчишка. Я отбросил тебя подальше для твоего же блага. Чем это ты накормил меня?

— Это моя самая последняя надежда помочь тебе. Капля молока из груди Пресвятой Девы Марии.

Вайрд повернул ко мне осунувшееся лицо, с недоверием посмотрел на меня и сказал:

— Я думал, что это я сумасшедший. Никак auths-hana выклевал твои мозги?

— Правда, fráuja, молоко Пресвятой Девы Марии. Я украл его у аббатисы, которая не заслуживала того, чтобы владеть такой реликвией. — Я протянул старику пузырек, чтобы он посмотрел. — Но там была всего одна капля. Мне больше нечего дать тебе.

Вайрд попытался рассмеяться, но не смог достаточно глубоко вздохнуть. Вместо этого он проворчал самое нечестивое богохульство, какое я когда-либо слышал от него:

— Во имя обрезанной и никогда не отросшей вновь крайней плоти малютки Иисуса! Ты что, попробовал на мне магию?

— Магию? Ni allis. Молоко было настоящей священной реликвией. А христианские реликвии имеют силу…

— Христианские реликвии, — весьма кисло произнес он, — имеют столько же силы, сколько и языческие амулеты или заклинания, прочитанные шаманом. Любая магия может сработать только среди тех дураков, которые верят в нее. Но ни одна не поможет против бешенства, мальчишка. Боюсь, что ты зря лишился своего сокровища.

— Против бешенства? Этого я боялся больше всего. Но ты сказал…

— Что избежал заражения. Я думал, что это так, когда рана зажила, но ошибся. Я должен был помнить — как-то я столкнулся со случаем, когда болезнь у человека, которого укусила бешеная собака, проявилась лишь через двенадцать месяцев.

— Но… но… что же нам делать? Если даже молоко Пресвятой Девы бессильно…

— Ничего сделать нельзя, просто позволим болезни идти своим чередом. А ты, мальчишка, не забывай держаться от меня подальше. Сейчас ступай и ложись спать на безопасном расстоянии. Если я начну бредить и пускать слюни, малейшая капля слюны может ввергнуть тебя в беду. А я буду бредить и нести чепуху, а в промежутках страдать от сгибающих кости конвульсий и временами терять сознание. Пока одна из таких судорог не переломит мне шею или спину, мы можем надеяться лишь на то, что они станут не такими частыми, продолжительными и со временем стихнут. Пока не… — Он пожал плечами.

— Ты вовсе не бредишь сейчас, — сказал я. — Ты разговариваешь совершенно разумно.

— Такие промежутки тоже будут.

— Ну… — с сомнением произнес я, — я знаю, что ты не слишком высокого мнения не только о магии, но и о религии тоже. Однако… послушай, один раз, всего только один раз… учитывая, как тебе плохо… может, ты все-таки помолишься?

Вайрд фыркнул:

— Дерьмо! Что это как не колдовство? Молитва так же бесполезна, как и sonivium tripudium[146] авгура. Нет, мальчишка. На мой взгляд, это подло — просить помощи у какого-нибудь бога только потому, что теперь я нуждаюсь в этом, тогда как, пока я был здоров и силен, я даже не вспоминал о них. Нет, я не стану малодушным даже на краю смерти. Теперь ступай. Отдохни.

Я сделал, как Вайрд мне велел, и отодвинул от него подальше свою шкуру, но не настолько далеко, чтобы не услышать, если я ему вдруг понадоблюсь и он позовет меня. Но в ту ночь я толком не отдохнул, спал плохо, потому что понимал, что надежды на благоприятный исход нет. Собачье бешенство всегда ведет к смерти, и мучительные припадки этого страшного недуга со временем не ослабевают, а усиливаются и становятся все более частыми.

Так и оказалось. Я пробудился от своего беспокойного сна незадолго до рассвета, от теперь уже знакомого, но все такого же ужасающего воя. Тело Вайрда снова изогнулось в дугу, еще более натянутую, чем прежде, как мне показалось, если только это было возможно. Все кровеносные сосуды и сухожилия на лице и шее старика надулись, стали пурпурными и пульсирующими; его налитые кровью глаза, казалось, выкатились из орбит, изо рта на бороду извергалась слюна. На этот раз приступ продолжался дольше, чем два предыдущих, свидетелем которых я был; я не мог понять, как мой друг вообще выдержал его, не сломав позвоночник и не повредив какого-нибудь органа. В тот страшный день припадки возобновились еще не один раз, но в промежутках между ними Вайрд, по крайней мере, хоть ненадолго расслаблялся, и тогда цвет его лица из синюшного становился серым, как у трупа.

Если в такие моменты старик не мог заснуть, он прилагал все усилия, чтобы отдышаться и говорить — но только с самим собой. Он, казалось, вообще забывал обо мне и вместо этого вспоминал те дни, когда меня еще не было с ним. Его речь была бессвязна и часто так невнятна, что ничего невозможно было разобрать, но несколько осмысленных обрывков, которые я услышал, были полны тоски и состояли из слов гораздо более нежных, чем те, которые привык произносить грубый старый охотник.

Однажды он сказал:

— Если я никогда больше не смогу оказаться в Корновии… тогда Корновия будет там, где буду я…