А еще я мысленно постоянно разговаривал с ним. Если во время своего путешествия я замечал какую-нибудь гору особенной формы, я мог спросить: «Которая из ореад[148] является нимфой этой горы, fráuja?» Или же, наклонившись к какому-нибудь особенно чистому ручейку, я интересовался: «Что за наяда[149] покровительствует этой сладкой воде, fráuja?» В густом лесу я неизменно вспоминал дриад[150], а на берегу озера мне приходили на ум лимнады[151]. Мне хотелось знать их имена, но ответа я, разумеется, ни разу не услышал, да и не рассчитывал получить его, как не видел и не ждал увидеть воочию ни одну из этих неуловимых нимф.

Однако ночами я часто слышал и видел старого Вайрда. Возможно, язычники правы, когда говорят, что ночь — это мать не только снов, но и тысяч грез и ее лучшее порождение — бог сновидений Морфей, который способен воплотиться в любого человека, живого или мертвого. Если эта языческая вера истинна, тогда Морфей приходил ко мне в течение многих ночей под личиной Вайрда, чтобы дать мне совет или наставление, ведь он гораздо лучше меня знал лес. Уж не знаю, помогали ли ему в таких случаях и другие обитатели загробного мира, потому что все сны-советы, которые я мог припомнить, проснувшись, были из числа тех, которыми Вайрд уже поделился со мной, когда еще был на этом свете.

В любом случае я был рад, что удерживаю в памяти это чувство постоянного присутствия Вайрда. Благодаря ему я не ощущал себя слишком одиноким во время странствий, и это со временем помогло утихнуть моему горю от потери доброго друга и поистине бесценного наставника. То, что я долго помнил все уроки Вайрда, даже наиболее циничные из них, и частенько руководствовался ими в своей последующей жизни, свидетельствует о том, что я никогда полностью не забывал своего друга и, возможно, не забуду его до конца своих дней.

* * *

Поскольку у меня не было никакой особой причины спешить в поисках моих предполагаемых родичей-готов, я продолжал не торопясь двигаться по территории провинции Норик. Теперь я не нуждался в деньгах, а потому охотился очень мало, убивая только маленьких зверьков, чтобы прокормиться самому. К этому времени я уже стал вполне взрослым, и, кроме того, у меня имелись хорошая лошадь и оружие, так что мне больше не надо было опасаться, что меня примут за раба. Тем не менее я находился на территории, населенной абсолютно незнакомыми мне людьми, и со мной не было Вайрда, чтобы предупредить о потенциальной опасности. Поэтому днем я всегда оставался настороже, а по ночам спал так же, как это делал Вайрд: с зажатым камнем в руке и медной миской внизу, в которую камень непременно с грохотом упал бы, если бы я вдруг заснул слишком глубоко.

Я снова ехал по местности, где не было римских дорог, только случайные тропы, проложенные повозками и скотом или же просто вытоптанные пешими странниками. Я выбрал одну из них, поскольку она шла в восточном направлении, куда и лежал мой путь. Но если я вдруг чувствовал, что рядом находится кто-то еще, или понимал, что тропа ведет меня к поселению, то отъезжал в сторону от нее или останавливался, укрывшись в лесу, по крайней мере до тех пор, пока не удостоверюсь, что путешественник или поселенцы не представляют для меня угрозы.

Велокс, подобно мне, тоже умел передвигаться тихо, так что мы оба могли услышать шум, производимый повозкой или пастухом, сопровождавшим стадо, или просто заметить издалека беспечного странника. И даже самый неискушенный новичок в лесу, вроде меня, каким я был, когда встретился с Вайрдом, мог легко определить, что рядом находится поселение, просто наблюдая за птицами. Пока вокруг были лишь черные аисты и синевато-коричневые сороки, я знал, что нахожусь в безлюдном месте. Но как только мне начинали попадаться на глаза белые аисты, которые гнездятся на крышах домов, и черно-белые сороки, промышляющие воровством, я уже не сомневался, что приближаюсь к деревне.

Со временем я узнал, что население здесь состоит лишь из разрозненных групп представителей небольших германских племен — эрулов, варнов, лангобардов. Бо́льшая часть их жила тем, что разводила скот. Таким образом, местность в основном состояла из обширных дремучих лесов, прерывающихся только небольшими расчищенными полянами, где находились пастбища и лачуги, в которых ютились пастухи со своими семьями. Дома местных жителей теснились поближе друг к другу для того, чтобы в случае чего можно было совместными усилиями защищаться от врагов. Такие поселения могли представлять собой совсем маленькие деревушки или же села побольше, но никогда они не достигали размеров небольшого городка. Деревушки населяли только sibja: общины, в которых все являются родственниками друг другу, а старейшего, мудрейшего или самого сильного назначают главой. Деревня состояла из gau, смеси нескольких sibja, составлявших нечто вроде племени; его возглавляли, передавая власть по наследству, мелкие вожди.

Помимо наблюдений за птицами я вскоре узнал еще один признак, свидетельствовавший о том, что рядом есть поселение sibja или gau; заметив его, я решал, навестить мне их или же из предосторожности объехать. Я обнаружил, что жители каждого поселения в этой местности заботятся о своей важности и неприкосновенности территории, стремясь расчистить вокруг себя побольше леса. Если я набредал на довольно значительный расчищенный участок с поселением, которое виднелось вдалеке на опушке леса, то мог предположить, что люди там наверняка ценят уединение и вряд ли окажутся гостеприимны по отношению к незнакомцам.

Так или иначе, я не слишком стремился останавливаться в таких местах, откуда меня могли изгнать, — только когда испытывал нужду в чем-нибудь вроде соли, или если у меня вдруг возникало сильное желание выпить молока, или если мне требовались те вещи, которые я не мог раздобыть сам. Деревни, большие и маленькие, не представляли особого интереса для путешественников, потому что там царили грязь и убожество, а их жители были одинаково невежественными крестьянами, неопрятными и уродливыми.

Изредка, когда я ехал по какой-нибудь пешеходной тропе и наталкивался на явно безобидного погонщика или пастуха, я какое-то время двигался вперед вместе с ним, только для того, чтобы пообщаться хоть с кем-нибудь, кроме gáis Вайрда. Мы с крестьянином вели беседу, если только я мог понять его диалект, отдаленно напоминающий старое наречие, — эрулский, лангобардский или какой-нибудь еще — в достаточной мере, чтобы поддержать разговор.

Большинство крестьян, с которыми я сталкивался, не слишком много знали о мире, который находился за пределами их деревни, и им не было до него никакого дела. Когда я выспрашивал у своих попутчиков новости, желая услышать о событиях более важных, чем свадьба местных жителей, они обычно отвечали, что вроде бы слышали какие-то разговоры о войнах и сражениях «где-то там», но где именно, они сказать не могли, знали только, что ничего подобного поблизости точно не происходило. Как-то раз мы вместе с очередным попутчиком шли по тропе, и крестьянин, который возвращался в свою родную деревню, весьма неуверенно сказал: