– Она чуть не убила меня, – сказал рядом со мной чей-то голос. Это был голос смерти. Я обернулся. Я представлял себе громадного, чудовищного великана. Человек, которого я увидел, был хлипкий коротышка, почти смешной в своей обыденности, но я ни секунды не сомневался, что это смерть. Я смотрел на него, не в силах что-либо сказать.

– Твоя мать чуть не убила меня, но в последний момент я заметил, как она вытащила из волос кухонный нож, когда я заставлял ее кричать. Она ударила секундой позже, чем надо, и я успел перекатиться набок. Она взглянула на меня, и я понял, что для нее все кончено. До того, как я ее убил, она перерезала себе горло. Вот как она умерла. Потом я обыскал дом и двор и нашел тебя в недостроенном колодце, без сознания. Как тебя зовут?

Я не ответил.

– Ладно, сынок, твое имя не имеет значения. Скажи, ты слышал крики матери перед тем, как потерять сознание?

Я кивнул.

– Тогда я тебя не убью. Ты уже почти мертвый и теперь будешь умирать очень долго. Прощай, юный сирота. Я тоже был таким, мне тогда было даже меньше лет, чем сейчас тебе. Это зажгло во мне ярость, которую ничто не сможет погасить. Она дает мне силы жить. Будь таким, как я. Ненавидь меня, будь яростным, будь сильным, стань воином, стань убийцей, проливай кровь, найди меня, когда вырастешь, и заставь искупить безмерные страдания, которые я причинил твоей матери. Я редко видел, чтобы кто-то страдал так, как страдала она в моих руках. Прощай, сынок, прощай.

Смерть сказала все это спокойным голосом. Она по-христиански перекрестилась, затем все так же просто вышла со двора и удалилась. Я всю ночь провел во дворе, один, рядом с телами родителей. Когда рассвело, я залез обратно в недостроенный колодец и стал ждать. Я ждал, когда смерть вернется и освободит меня. Или произойдет чудо: придет мама. Но ни та ни другая не вернулись. И я вылез из ямы, я был голоден. Я оставил тела родителей лежать во дворе и один пошел в деревню тетки, за холмом. Дорогу я знал.

По пути я никого не встретил и ничего не заметил, кроме необъятной гармонии холма и умиротворяющего дыхания леса. Смерть устроила привал в тени этой красоты, и красота не остановила ее и не смягчила. Наоборот, я думаю, смерть никогда не разворачивалась во всю мощь так, как здесь. При свете красоты она показала свое превосходство. При свете красоты она достигла своей полноты. Среди красоты она продемонстрировала свою гениальность. Что из этого следует? Например, такая закономерность удела человеческого: чем прекраснее место действия, тем беспощадней ужас. Кто мы? Кольцо из крови в футляре из света – или наоборот. И дьявол с ухмылкой надевает нас на палец.

Деревня тетки тоже подверглась нападению. Я понял это, когда вошел в нее. На земле еще остались следы бегства; в воздухе еще веяло страхом. Но люди остались в своих домах или бежали, но вернулись назад, словно живые бумеранги, потому что им некуда было деться. Тетка была дома. Я бросился в ее объятия. Она поняла. Я тоже понял: мой дядя мертв, обе мои двоюродные сестры тоже мертвы. Через три дня мы вернулись в дом моих родителей. Их тела исчезли. Остались только бурые пятна крови на песке. Мы так и не узнали, где они похоронены (и кем?) и были ли похоронены вообще: в нашей местности ходили слухи о людях, занимавшихся черной магией и собиравших трупы для своего промысла, мрачного, но прибыльного, – еще бы, земля Заира была покрыта трупами, как ковром.

Так моя тетка стала семьей для меня, а я для нее. Мы с ней вместе бежали из страны, чтобы добраться до Европы. Но бегство – это неумирающая иллюзия: такие люди, как я, никогда не покидают свою страну. Во всяком случае, она нас не покидает. Я так и не вылез из недостроенного колодца. Все это время он становился во мне все глубже. Я все еще там. Я пишу тебе оттуда. И там все еще раздаются крики. Но я больше не затыкаю уши. Долгое время я писал, чтобы не слышать. Теперь я знаю, что пишу или должен писать для того, чтобы слышать. Просто у меня не хватало мужества себе в этом признаться. А «Лабиринт бесчеловечности» дал мне это мужество.

Он поведал или напомнил мне, что обиталище самого глубокого зла всегда хранит в себе крупицу правды. Таким обиталищем, на мой взгляд, может быть не только пространство, но и время: прошлое. Я пытаюсь пронизывать его во всех возможных направлениях и даю ему во всех направлениях пронизывать себя, словно туче стрел; я перемещаюсь вокруг него, надеясь охватить его с разных точек наблюдения, осмотреть под всеми источниками света, дневного и ночного. Я не считаю, что призраков надо прогонять; нет, надо присоединиться к их хороводу вокруг огня и, обливаясь потом, стуча зубами, обделываясь от страха, занять среди них свое место и получить свою долю, свою законную долю прошлого. И к черту разговоры о жизнестойкости! Ненавижу это слово, когда оно становится лозунгом. Жизнестойкость! Жизнестойкость! Да заткнитесь вы все! Я хочу правды долгого падения, правды бесконечного падения. Я не пытаюсь что-то поправить. Ничто из того, что было по-настоящему разрушено, не кажется мне поправимым. Я не утешаю ни других, ни себя. К моему поясу привешен самый действенный амулет против Зла: жажда правды, даже если эта правда – смерть. Я ищу остатки древних, засыпанных землей путей. То, что от них сохранилось, все же позволяет найти дорогу. Этой дороги нет ни на одной карте. Но только по ней одной стоит идти.

Ты ведь знаешь фразу Витгенштейна, последнюю в его «Логико-философском трактате»: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать». Но хранить о чем-то молчание не значит отказаться его показывать. Вот наша задача: не исцелиться самим, не лечить, не утешать, не успокаивать и не воспитывать других, но быть несгибаемыми в нашей святой боли, видеть ее и показывать ее, храня молчание. Вот в чем для меня значение «Лабиринта бесчеловечности». Все остальное – проигранная шахматная партия.

Элиман хотел написать нечто вроде последней книги? Шах. Мир полон последних книг. Все великие тексты могли бы стать эпитафиями миру. Последняя книга в истории всегда будет одновременно и грядущей книгой, а значит, у нее впереди долгое и уже старое прошлое.

Элиман хотел показать, насколько велик творческий потенциал подражательства? Шах. Эта его попытка обернулась искусственной, блестящей,