я отправился в деревню Элимана, расположенную по соседству с моей; в деревню, откуда, быть может, вышел «Лабиринт бесчеловечности», который я открыл для себя далеко отсюда, как мы открываем для себя нечто важное; важное не потому, что ему предстоит сыграть свою роль в нашем будущем, а потому, что оно уже играет эту роль, более того: играло ее всегда, еще до нашей с ним встречи, а быть может, еще до нашего рождения, как если бы оно ждало нас и притянуло к себе. Да, именно такое чувство владело мной в ту ночь, когда я прочел «Лабиринт бесчеловечности», когда освободился из паутины Матушки-Паучихи. С тех пор эта книга всегда при мне. Она вела меня за собой через горы и пропасти, через пространство и время, к мертвым и к выжившим. И вот мы с ней явились (или вернулись) в край моих предков.

Дети, мужчины, женщины… На ослах, на лошадях, в телегах, на мотоциклах, с тазом или соломенной шляпой на голове… Они сходили с дороги, останавливались и смотрели, как я проезжаю; некоторые поднимали руку в знак приветствия, но большинство сохраняли стоическое бесстрастие. На выезде из деревень за мной увязывались собаки, порой игривые, порой агрессивные. Небольшие делянки, засаженные арахисом, отмежевывали от пастбищ, где бродили редкие овцы, которых еще не загнали на ночь домой, кучи сухих веток.

В этом году сезон дождей наступил поздно и осадков выпало мало; на некоторых полях еще не убрали просо, а ведь стояла уже вторая половина сентября. Просо разрослось и местами вылезло на обочину; кое-где над дорогой раскачивались верхушки стеблей. Когда они хлестали по ветровому стеклу, раздавался громкий стук, похожий на тот, что издают крупные насекомые, на лету ударяясь об окна. Ожили детские воспоминания: как я с нетерпением ждал, когда по сторонам дороги появятся эти изгороди, словно составленные из свечек ворота, ведущие в сказку.

Потом пейзаж изменился: поля и пастбища уступили место засоленным равнинам. Перспектива раздается вширь, раздвигает привычные рамки и мягко скругляется по бокам, являя собой всю красоту, какая возможна в мире. Эта картина примеривается к твоему взгляду, надменно спрашивая, способен ли он охватить ее целиком. Пустое дело. Красота здесь для того и существует, чтобы глаз, всегда замечающий ее слишком поздно, изо всех сил старался, но не мог вобрать ее в себя всю сразу. По сторонам дороги поблескивали озерца, предлагая солнцу в последний раз поглядеться в них перед закатом. Я подъезжал к Салуму, рукаву реки Сине. Приближался к деревне. Через десять минут я буду там. Эта мысль внезапно обрела конкретную, измеряемую, видимую реальность. Я резко затормозил. Поднялась туча пыли, а когда она осела, меня привела в ужас неподвижность окружающего. Я испытал невыразимое словами чувство заброшенности, словно я один на земле и глаз мира устремлен на меня. Я закрыл глаза, как испуганный ребенок.

Затем открыл их и перевел на книгу. Долго смотрел на нее и получил ответ на свой безмолвный вопрос. Не надо туда ехать, развернись и возвращайся домой. Чего я боялся: обнаружить что-то или не обнаружить ничего? Голос в глубине души выразил робкую надежду, что Элиман вернулся сюда и что-то здесь написал; другой голос молился, чтобы все оказалось наоборот, чтобы Элиман так и не вернулся в родную деревню, чтобы судьба под конец ввергла его в безвестность, как звезду, гаснущую поутру среди мириад других звезд, на границах космоса, без иных свидетелей, кроме безмолвных светил, которые окружают ее, эскортируют и хоронят где-то неподалеку.

Справа от меня по небу неспешно, словно в замедленной съемке, расползались сумерки. Острая проволока горизонта разрезала радужку солнца горизонтально и точно посередине, как в фильме Бунюэля; затем из сияющего ока излилось пурпурное море, усеянное темно-синими и лиловыми, почти черными искорками, которые разрастались, превращаясь в огромные припухлости на теле неба. Ночь упала на мир легко, как лист на поверхность озера.

III

Третий человек, которого я встретил, войдя в деревню, – молодая женщина лет двадцати – ответила мне так же, как другие местные жители, встретившиеся до нее:

– Извини, но я не знаю, где дом Усейну Кумаха Диуфа.

– Здесь живет кто-нибудь из рода Диуф?

– Много. Я сама Диуф. Нде Кираан Диуф. Но имя Усейну Кумах Диуф слышу в первый раз. Может, кто-то еще тебе поможет.

Я поблагодарил ее, пожелал доброго вечера и пошел дальше. Через несколько секунд она окликнула меня. Я обернулся.

– А этот человек еще жив?

– Нет. Но мне сказали, что я найду дом, где он жил, если назову его имя.

– Давно он умер?

– Да, задолго до твоего рождения. Впрочем, и моего тоже.

– Тогда о нем, может быть, знает моя бабушка. Пойдем со мной.

Я снова поблагодарил ее и пошел за ней по улицам без другого освещения, кроме слабого света электрических или солнечных ламп в домах или во дворах. Нде Кираан, еще подросток, но уже женщина, шагала не спеша. Ее походка казалась мне то грузной, то грациозной.

– Меня зовут Диеган Латир Файе.

– Добро пожаловать. Это ты недавно приехал на машине?

– Откуда ты знаешь?

– Сейчас, наверное, уже вся деревня знает. Мы издалека видели и слышали, как ты подъезжаешь. Еще я знаю, из какой ты серерской деревни. Ваш выговор легко распознать.

– Так из какой?

Она с улыбкой обернулась ко мне. Ее насмешил вызов, который она расслышала в моем вопросе.

– Если я скажу, ты отдашь мне свою машину?

– Ты не умеешь водить.

– Кто сказал, что я собираюсь ее водить? Я ее продам.

И прежде чем я ответил, она произнесла название родной деревни моих родителей. Я улыбнулся:

– Laya ndigil, ты права.

– Так готовь ключи от машины.

В ее голосе слышались нежность и легкая насмешка. Простота и естественность, с какими был произведен обмен, помогли мне сбросить напряжение.

Через несколько секунд мы подошли к дому, перед которым, словно часовой или неутомимая сплетница, стояла старая женщина: то ли сторожила дом, то ли следила за улицей. Нде Кираан представила меня своей бабушке. Я учтиво поздоровался. Осведомился о ее здоровье и здоровье близких. После этого хозяйка дома спросила, что она может для меня сделать.

– Я ищу дом Усейну Кумаха Диуфа, который жил здесь очень давно. Я спрашивал у вашей внучки, но она никогда о нем не слышала.

– Она и не могла о нем слышать, – перебила меня старуха. – Когда умер Кумах Диуф – если это тот Кумах Диуф, о котором я думаю, а это, полагаю, он и есть, – когда умер этот великий человек, матери