– Тогда ты знаешь, что в нашей традиции, – перебила она, – имя человеку никогда не дают случайно, просто потому, что оно красиво звучит. Имя всегда что-то значит. Таков обычай. Но у некоторых людей имя не просто что-то значит. Оно не просто символ, оно – знак, который определяет их дальнейшую жизнь. Имя рассказывает не только о человеке, каким мы его видим, но и о том, какой он на самом деле. Оно ведет человека. Указывает ему путь. Предсказывает ему судьбу, говорит, какие у него будут способности. Все это когда-то объяснил мне Мадаг, я только повторяю за ним. Мадаг значит провидец. Так его звали здесь. Он не хотел, чтобы, обращаясь к нему, его называли иначе. Впрочем, кроме Куре, Нгоне, меня и еще нескольких стариков, никто не знал его мусульманского имени – Элиман. Он всегда был Мадаг, а не Элиман. Этот дом, где мы с тобой находимся, во всей деревне, во всей округе знают как…

– Мбин Мадаг.

– Да.

Мы опять замолчали. Я, конечно же, думал о Рембо, о его знаменитом «Письме провидца», о прозвище «Негритянский Рембо», которым Огюст-Раймон Ламьель, критик из «Юманите», наградил автора «Лабиринта бесчеловечности». Теперь, когда я знал о долгом странствии его книги, сравнение с Рембо уже не казалось мне неуместным. Но нет, это я зря: нельзя низводить Мадага до роли эквивалента или африканского двойника Рембо, нельзя копаться в литературных ассоциациях, пытаясь подобрать аналогию, потому что у каждого человека – собственное одиночество, от которого не отделаться. В это одиночество и надо всмотреться: в одиночество Мадага. Я отпил еще молока. Вкус у него по-прежнему был странный, моя память его не узнавала.

– Мам Диб… У меня вопрос к тебе.

– Думаю, у тебя их много.

– В Европе я встретил кое-кого, с кем ты была знакома.

– Сигу.

– Да.

– Она отреклась от нас. Мы ее любили. Я была близка с ней, ближе, чем Куре и Нгоне. Никогда не думала, что она уедет и бросит нас. Не хочу больше о ней слышать. Она так и не вернулась. Даже когда две другие матери, которые воспитывали ее вместе со мной, ушли из жизни. А ведь люди по моей просьбе писали ей письма. Но она ни разу не ответила. Решила, что ей лучше забыть нас. Теперь все кончено. Я сержусь на нее не за то, что она пишет. Я не умею читать. И не понимаю, что она пишет. Я сержусь на нее за неблагодарность к своей семье и себялюбие. Если ты хотел поговорить со мной о ней, я предпочла бы этого не делать.

– Я хотел поговорить не о ней. А о песне, которую она пела мне однажды вечером. Она сказала, что этой песне научила ее ты. Это легенда о старом рыбаке, который выходит в море бросить вызов богине-рыбе…

Я замолк. Во дворе заржала лошадь. Наступившее молчание давило на нас почти физически, тем более что я понимал, какие эмоции переполняют сейчас Мам Диб – горечь, гнев, печаль. Она вспоминала Сигу Д., их общее прошлое, их разрыв. Я чувствовал себя виноватым: зачем я разбередил эту рану? Я уже собрался извиниться, но тут она начала напевать ту старую песню. Я слушал ее с благоговейным вниманием, до конца последнего куплета, в котором лодка пересекает линию горизонта, сопровождаемая одним лишь взглядом Бога. Мам Диб умолкла. Выдержав небольшую паузу, я спросил, нет ли в песне еще одного куплета.

– Еще одного? – спросила старая женщина, и в ее голосе слышался скорее сдерживаемый смех, чем удивление. – Если бы он был, о чем бы, по-твоему, в нем говорилось, Диеган?

Секунду поразмыслив, я ответил:

– Думаю, вот о чем. Много лет спустя рыбак возвращается назад. Но он уже не тот, что прежде. Люди называли его полусумасшедшим, потому что увиденное за горизонтом океана разрушило его изнутри. Говорили, будто от единоборства с богиней-рыбой у него остались неисцелимые раны. Из-за этого по ночам его мучили кошмары. Он почти не разговаривал с женой и детьми. Вот как я это себе представляю.

– А что потом?

– А потом он однажды исчез.

– Он умер?

– Нет, он сказал, что возвращается к богине-рыбе.

– Почему? Потому что влюбился в нее? Или потому, что проиграл первую битву и хотел переиграть?

– Не знаю… Может, то, а может, это. Но возможно, что он просто захотел вернуться в океан. Ведь богини-рыбы, может быть, на самом деле не существует. Или больше не существует. Рыбак просто хотел уплыть.

Секунду Мам Диб молчала. Когда она снова заговорила, я услышал в ее голосе насмешливые нотки:

– Ты рассказываешь сказки, Диеган Файе. Мадаг провидел и это. Он сказал мне, что молодой незнакомец, который придет сюда, будет сказочником. К сожалению, еще одного куплета не существует. Я скажу тебе, каким его представляю себе я. Через много лет рыбак возвращается. Он рассказывает детям, как одолел в бою богиню-рыбу. И все кончается хорошо. Не всегда дело оборачивается к худшему. В наше время люди ждут, что у истории будет печальный конец. И не просто ждут, а хотят этого. Чем ты это объяснишь? Для меня это тайна.

Я ответил, что печаль помогает подготовиться к жизни, то есть к смерти, и что большинство людей понимают это очень рано. А может, я не произнес это вслух, а только подумал. Так или иначе, Мам Диб ничего не сказала. После короткой паузы она спросила, не проголодался ли я.

– Мне уже немного хочется есть, но тебе не стоит из-за этого беспокоиться. У меня есть еда в машине, я оставил ее у въезда в деревню. Я могу сходить туда и…

– Ты оскорбил бы меня, если бы отказался от ужина. И от моего гостеприимства. Ты переночуешь здесь. Иди к машине, возьми все что тебе понадобится и возвращайся к ужину.

– Я схожу за вещами позже. Сначала поужинаю. Спасибо, Мам Диб.

– Принесите кто-нибудь поесть. Пойду совершу последнюю молитву, пока ты ешь. После ужина закончим наш разговор. А потом я лягу спать. Я теперь старуха. А старые люди ложатся рано.

Она встала и медленно направилась вглубь двора, где ромбом стояли хижины. Через несколько минут одна из ее внучек принесла мне миску sacc fu lipp – риса с креветками и овощами.

V

– Он вернулся в 1986 году, через шесть лет после смерти Кумаха. Мы, все трое, Куре, Нгоне и я, были на кладбище, молились у могилы нашего покойного мужа. Он пришел, и все сразу поняли, кто он: это был вылитый Кумах. Мы знали, что Мадаг его