Париж, 16 августа 1938

Дорогая матушка, дорогой дядя!

Вот уже год, как вы не получали от меня известий и, наверное, подумали, что я о вас забыл, как это делают многие из наших мест, кто уезжает и тут же вычеркивает из памяти свое прошлое, свою землю, свою семью. Может показаться, что я такой же, но это не так. Надеюсь, вы простите мне долгое молчание, когда прочтете вот это. Не проходит дня, чтобы мои мысли не устремлялись к вам, не проходит ночи, чтобы я не видел вас во сне. Вы всюду со мной. Особенно вы, матушка. Надеюсь, вы поймете меня, когда прочтете последнюю строчку моего письма.

Париж, 13 апреля 1917

Мосана, любовь моя!

Два года минуло с моего отъезда. Почему я не писал? Потому что не хотел, чтобы ты плакала. И чтобы плакал я сам. От того, что здесь происходит, заплакал бы кто угодно. Это война. Я думал, что вернусь быстро, я тебе это обещал. Сегодня я не знаю, вернусь ли вообще. Здесь холодно. Идет дождь. Здесь много африканцев. Мы называемся «стрелки». Мы беседуем, мы держимся вместе. Но ночью каждый остается один на один со своими воспоминаниями, своими сожалениями, своими страхами. Каждый знает, что он, возможно, больше никогда не увидит родной край.

Вы были со мной, когда два года назад я с единственным настоящим другом, которого нашел здесь, отправился на север Франции на поиски отца. Я посвятил этому последние два года. Я делал это для себя, но также и для вас. Его отсутствие оставило в сердце каждого из вас бездну любви или горького сожаления, которую я не смог заполнить и из-за которой иногда страдал. Что до моего сердца, то в нем призрак отца оставил множество вопросов. То, что вы о нем рассказали, должно было вызвать у меня ненависть к нему. И я его ненавидел. Но нельзя по-настоящему ненавидеть того, кого не знаешь, особенно если это твой отец. И теперь, когда я прочел его письмо, остаток былой ненависти уступает место другому чувству, которому я не нахожу названия.

Я тоскую по тебе, тоскую по нашему ребенку. А ведь я его еще не знаю. Сейчас ему уже должно быть два года. Не знаю даже, девочка это или мальчик. Но если я погибну здесь, кем я стану в его представлении? Отцом, который его бросил? Героем, погибшим на войне? Трусом, бросившим семью? Что ты скажешь ему? Что скажет ему мой брат-близнец, который так меня ненавидит? Не знаю. И эта неизвестность сейчас для меня мучительнее, чем страх, хуже, чем война.

Я не чувствую ненависти к отцу, по крайней мере, больше не чувствую. Потому что у меня был отец: это вы, дядя Усейну. Я никогда не ощущал отсутствия биологического отца, но мне хотелось знать, что он был за человек, чем он занимался, что с ним случилось. Теперь я знаю: он испытывал страх. Значит, это был человек. Ему приходилось выбирать, и в итоге он, как ребенок, оказался во власти страха, когда писал это письмо. Это был всего лишь человек. В конце его мысли были о вас, о вас и обо мне.

Я хотел бы обнять вас обоих. Хотел бы сказать вам, как я вас люблю, ребенка и тебя. Я прошу у вас прощения. Не за то, что я уехал, а за то, что думал, будто на войне легко выжить. Я ошибался. На войне выжить нельзя, даже если тебя не убили. Я могу выжить и вернуться, могу погибнуть и остаться здесь, но как бы ни сложилось, что-то во мне умерло. Все, что еще живо во мне, это твой образ, Мосана, и образ нашего ребенка, которого я не знаю. Но я вижу его во сне. Скажи ему, что я вижу его во сне каждую ночь, вижу его в мечтах каждый день, даже во время боя. Под Верденом, среди крови и огня, я мечтал о нем.

Друг, который ездил со мной на поиски, для меня как брат. Он тоже потерял отца на войне. Поэтому он меня понимает. Его зовут Шарль. Он помогал мне. Это он настоял на том, чтобы мы не сдавались и продолжали искать следы отца. Когда я потерял надежду, он сказал мне: «Элиман, давай заедем еще в эту деревню, а потом вот в эту, и в ту, подальше». Наконец мы оказались в маленькой деревушке на севере Франции, в департаменте, который называется Эн. Это недалеко от места, где произошло сражение при Шмен-де-Дам. В деревне есть военное кладбище и маленький музей. Там я нашел это письмо.

Через несколько дней начнется большая битва. В атаку пойдет много африканцев. Белые офицеры говорят, что у нас впереди большая победа, и она станет решающей для Франции. Для колониальных войск настал час славы. Для негров пробил час славы. По-моему, на их языке «час славы» означает «смертный час». Я готовлюсь к этому, хотя приготовиться ни к чему нельзя. Я хотел написать тебе это письмо до того, как… До чего?

Никаких сомнений: это письмо моего отца. Не знаю, почему он не смог его послать. Возможно, он написал его для самого себя. Надеюсь, отец Грезар сумеет точно вам его перевести. Я, когда прочел его, долго плакал, потом вместе с другом вернулся в Париж и начал писать книгу, которая станет отзвуком этого письма. Мне понадобилось время, чтобы завершить ее. Это моя первая книга, и я собираюсь написать еще. Если у отца Грезара не будет времени перевести письмо отца, я сделаю это сам, когда вернусь. Потому что надеюсь скоро вернуться и надеюсь, что вы оба будете гордиться мной. Да, будете гордиться, обещаю. Я не вернусь к вам, покрытый бесчестием или стыдом. Я вернусь к вам, став кем-то: став писателем. Молитесь за меня.

Обнимаю тебя, Мосана, любовь моя. Обнимаю своего ребенка. Обнимаю брата, что бы он ни думал обо мне. Простите меня. Молитесь за меня.

Элиман Мадаг

Часть вторая

Одиночество Мадага

I

В Мбуре, перед развилкой, откуда начинается дорога на Фатик, ведущая вглубь страны, к деревне Элимана, я останавливаюсь, чтобы купить еды, залить полный бак бензина и немного отдохнуть. Покупаю в лавке на колесах чашку кофе и заглядываю в свой почтовый ящик. Кроме короткого письма от Станисласа (он интересуется, как у меня дела) и счета за электричество, нахожу отправленное накануне послание от Мусимбвы.

Привет, Файе