приятно, сколько и трудно слушать, как Элиман читает эти страницы. Казалось, он читает свое завещание. Впервые с тех пор, как мы познакомились, я чувствовала, что он готов рассказать о себе все, если я захочу, и именно эта неожиданная открытость и печалила меня. У меня было впечатление, что он пришел, чтобы извиниться, за то, что он – такой какой есть, за то, что он был таким, каким был. Раньше я ненавидела его скрытный характер, его молчаливость, его неясное, окутанное тайной прошлое. Раньше я больше всего на свете хотела, чтобы он открылся передо мной. Но сегодня вечером это желание у меня пропало. Человек, так дороживший своим одиночеством, выходит из тьмы, только если слышит изнутри более мощный зов, чем снаружи, самый мощный зов. Только в этом случае он выходит оттуда в последний раз, только в этом случае показывается. Но тех, кто его знает, это не введет в заблуждение: они понимают, что он уже отчасти принадлежит тьме и вскоре воссоединится с ней навсегда. Я не хотела пользоваться его слабостью, ловить удобный момент, когда он забыл о самозащите, чтобы вытянуть из него все. Он был в моей власти, точнее, его душа была в моей власти. Достаточно было задать вопрос, чтобы узнать, зачем он приехал в Аргентину, что он здесь так долго ищет. Но я ни о чем его не спросила. Ты, наверное, удивляешься: почему? Долгое время я сама думала об этом. Наверное, мне помешала стыдливость, Corazon, – стыдливость не давала мне узнать всю правду об этом человеке. Или о его боли. Возможно, это одно и то же». – «Значит, ты не задала ему ни одного вопроса?» – «Несколько вопросов все же задала. Я знаю, что он прибыл в Аргентину в 1949 году на пароходе. Знаю, что во время войны он был во Франции, сначала в Париже, потом в какой-то деревне в Альпах, где участвовал в Сопротивлении. Знаю, что он ненадолго вернулся в освобожденный Париж, а затем три года разъезжал по разрушенной войной Европе: побывал в Германии, в Дании, в Швеции, в Швейцарии, в Австрии, в Италии. Затем в 1949 году приехал в Аргентину. Полагаю, поездки по Европе положили начало его поискам, которые продолжились в Латинской Америке и заняли тридцать лет. Он рассказывал все это не торопясь, делая паузы, чтобы я могла задать следующий вопрос. Всю ночь я провела в его объятиях. На рассвете мы выпили кофе. Он поцеловал меня и сказал, чтобы я не бросала литературу». – «А потом?» – «А потом он уехал. Он уехал, а мне несколько месяцев спустя предложили работу в Париже, и я тоже уехала. И тогда я поняла, что эта ночь стала завершением его аргентинской эпопеи. И моей тоже. Сейчас, вспоминая об этом, я жалею, что не задала ему один вопрос, быть может, самый важный из всех: тоскует ли он по родине? Позже я охотно спросила бы его об этом, но с тех пор я больше его не видела. Не скажу, что в дальнейшем я не пыталась с ним встретиться. Во время каждого отпуска я приезжала в Аргентину и обследовала Буэнос-Айрес, обходила бары, где танцевали танго, набережные, бедные кварталы. Дом в Барракасе, где жил Элиман, снесли в середине 1970-х. Я ездила и в столицы других стран Южной Америки. Бывая в Буэнос-Айресе, я каждый раз виделась с моим учителем Сабато. Мы говорили о прежнем времени, о литературных вечерах, на одном из которых мы познакомились, об уехавшем во Францию Гомбровиче (с ним я встретиться не могла – он умер в 1969-м, за несколько месяцев до моего приезда). И каждый раз у нас неизбежно заходила речь об Элимане. Но Сабато знал о нем не больше моего. Элиман попрощался с ним за сутки до того, как пришел ко мне. Но не оставил ни своего нового адреса, ни какой-либо другой зацепки. Ничего, что могло бы подсказать, куда он направляется и где может находиться. В Буэнос-Айресе Сабато его больше не видел. Когда я спросила Сабато, не кажется ли ему странным, что Элиман все эти годы дружил с нами, а потом так легко исчез из нашей жизни, он ответил, что это действительно странно, но не каждый человек нуждается в общении. Что было дальше, ты знаешь: я попросила о переводе в Дакар, чтобы продолжить поиски там, и встретила тебя, мой ангел…»

На этом рассказ гаитянской поэтессы закончился. Сига Д. сказала:

– Пока поэтесса рассказывала мне все это, я перебирала в памяти людей, которых Элиман мог бы так упорно искать. Мне на ум приходят только трое: его издатель Шарль Элленстейн, его отец Асан Кумах и, наконец, хоть это и кажется неправдоподобным, его мать, Мосана. Наиболее вероятной мне представляется версия Асана Кумаха. Мы не знаем, нашел ли Элиман его могилу. Возможно, Асан Кумах не погиб на фронте в Первую мировую войну, а по каким-то причинам перебрался в Аргентину. Возможно, Элиман это выяснил и поехал за ним. Возможно, вся его тайна сводится к долгим поискам отца. Но могло быть и так, что Элиман уехал в Аргентину вслед за кем-то, кого мы не знаем, например за женщиной, почему бы и нет, за какой-нибудь красавицей, которую он встретил во время войны или сразу после и влюбился в нее. Нужно рассмотреть и эту гипотезу, Диеган. В любом случае остается один невыясненный вопрос: почему Элиман перестал писать матери или моему отцу? У меня есть гипотеза: на самом деле он продолжал писать им из своего изгнания, но мой подлый отец уничтожал эти письма, как уничтожил то, которое в 1938 году было послано ему вместе с экземпляром «Лабиринта бесчеловечности». Очевидно, после кончины Мосаны он считал Элимана виновным в том, что она сошла с ума, и во всех их страданиях. Поэтому он не отвечал на письма Элимана и уничтожал их. Возможно, Элиман так и не узнал, что его мать умерла. Но тут я, конечно, могу ошибаться, как и во всем остальном. Быть может, Элиман действительно больше не писал родным – просто потому, что не хотел больше ничего знать о своем прошлом. Быть может, он хотел все забыть. Но мне все же представляется более вероятным, что письма уничтожал мой отец. Ну вот, Диеган: теперь ты знаешь все, что знаю я.

– Это все? Действительно все?

– Да, все. А ты ждал чего-то другого?

Потом была заря в Амстердаме.

Я выехал из Дакара в три часа дня, когда на площади Соуэто, перед Национальным собранием, где Фатима Диоп совершила самоубийство, все еще продолжались манифестации. С собой я взял только самое необходимое: блокнот, «Лабиринт бесчеловечности» и диск с хитами группы Super Diamono. Я рассчитывал вернуться до наступления темноты.

Четвертая биографема

Мертвые буквы