боролся против диктатуры, видели в этом стихийном порыве повод для оптимизма. Кордобасо наглядно показало, на что способны угнетенные народные массы, а моя энергия убывала с каждым днем. Я ходила на манифестации и душой была с теми, кто в них участвовал, но, по сути, оставалась в стороне. Страсть к борьбе во мне не угасла, но ей словно не хватало какого-то ингредиента, который раньше был, а теперь исчез. Что это за ингредиент, я не знала.

Я поссорилась с большинством товарищей по борьбе, которые обвиняли меня в дезертирстве. Они утверждали, что я боролась в их рядах не по зову сердца, а притворяясь, чтобы искупить вину за свое буржуазное происхождение. Некоторые попрекали меня профессией моего отца. «Стоит ли удивляться предательству, если его совершила дочь американского дипломата? Странно, что это произошло только сейчас».

Единственными, кто не отвернулся от меня, была супружеская пара, управлявшая кинотеатром авангардного фильма. Но им двумя месяцами ранее пришлось покинуть Буэнос-Айрес из опасения подвергнуться аресту и пыткам. Однажды, сентябрьской ночью 1969 года, когда я готовила ужин, в дверь моей квартиры в пригородном квартале Нуньес позвонил Элиман. Увидев его, я не удивилась. Кажется, еще до того, как я открыла дверь, у меня было чувство, что сейчас войдет старый знакомый, которого я пригласила в гости. В руках он держал бутылку вина. Несколько секунд я смотрела на него, не говоря ни слова. Он тоже молчал. Не помню, что мне тогда подумалось. Может быть, вот это: как грустно, что мы ничего не говорим друг другу. Или: как хорошо, что мы ничего не говорим друг другу. Или (это самое вероятное): мы здесь, и слова нам ни к чему. Я шагнула в сторону, чтобы пропустить его, и он вошел. По улице проезжал патруль. Я быстро закрыла дверь. Когда я повернулась, Элиман стоял на том же месте; он был такой высокий, что головой почти задевал потолок в коридоре. Я прошла мимо него и первой вошла в гостиную. Он протянул мне бутылку: «Здесь надо бы проветрить».

У меня было странное ощущение, что его голос, как будто тот же самый, звучит по-другому. Чувство, что Элиман не изменился, но стал каким-то чужим, не покидало меня весь вечер. Это был его первый визит в эту квартиру, где я поселилась в марте или апреле 1969 года, вскоре после того, как мы перестали встречаться. Его взгляд перебегал с книжных полок на висящие на стенах картины, с лампы под абажуром на пианино, с телевизора на буфет, с корзины с фруктами на маску, изображавшую Папу Легбу. Я дала ему закончить осмотр и указала на одно из кресел.

– Это не Сабато сказал мне, где ты живешь. Это твоя мама.

– Я так и думала, – ответила я. – Эрнесто еще не был здесь, хоть и знает, что я теперь живу в этом квартале.

– С ним ты тоже видишься реже?

– Да.

Он на это ничего не сказал и сел в кресло. Я села напротив и рассмотрела его как следует. И опять то же ощущение: внешне он был таким же, каким остался в моих воспоминаниях. Но в нем что-то неуловимо изменилось – как если бы вазу в комнате передвинули на несколько сантиметров или картину повесили чуть повыше.

Я предложила ему поужинать со мной. Мы сели за стол, открыли его вино. Он спросил, участвую ли я еще в борьбе против режима.

– Не так активно, как раньше.

– Думаю, тебе пора немного отдохнуть. Ты выглядишь усталой.

Я не ответила. Он продолжал:

– Похоже, я нашел человека, которого искал здесь двадцать лет. Я еду к нему. После этого путешествия все будет свершено, на этот раз по-настоящему, и я наконец смогу вернуться. Это будет последнее путешествие и великое возвращение. Я пришел, чтобы сказать тебе несколько слов, прочесть тебе несколько страниц, заняться с тобой любовью, если ты хочешь этого так же, как я, и сказать тебе…

– «Прощай», – прошептала я. – Я знаю».

Д

Аида ответила только вечером 14 сентября, после всех событий этого дня. Я курил во дворе больницы, когда пришла ее эсэмэска:

«Месть – это не блюдо, которое едят. А если едят, оно не переваривается. Это блюдо, которым рвет. Тебя им вырвало. Надеюсь, тебе стало лучше. Ты уже отомстил за себя, Диеган. Ты влепил мне пощечину, как я тебе год назад, вот и все. Теперь мы квиты. Теперь я знаю, что это такое: видеть, как человек уходит, когда тебе хочется, чтобы он остался. Хоть ненадолго. Или навсегда. Найдя тебя снова, я поняла, что на самом деле никогда не теряла. Воспоминание о тебе накрепко засело у меня в душе. А кроме воспоминания – надежда: может, однажды мы с тобой… Как это было глупо. Но мы, женщины, всегда глупые.

Я пробуду в Дакаре еще три дня. Хочу посмотреть, чем закончится этот необыкновенный, судьбоносный день. Надеюсь, ты не станешь искать встречи со мной, чтобы тем самым все испортить. Надеюсь, ты уже где-то в недосягаемой дали, в поисках писателя, с помощью которого ищешь путь к тому, кем сам стремишься стать. А еще надеюсь, что тебе хватит такта не отвечать на это сообщение. Не объяснять мой поступок. Не оправдываться передо мной. Если ты это сделаешь, если проявишь малодушие, то благодарность и нежность, которые я испытываю к тебе в данный момент, и вся моя любовь к тебе превратятся – и этого я тебе не прощу – в глубочайшее презрение, чувство, презренное само по себе, пачкающее и того, кто его испытывает, и того, на кого оно направлено.

Кажется, я никогда еще не писала такой длинной фразы. А это что-нибудь да значит. Прощай».

Стоя в полутемном дворе больницы, я прочел это сообщение несколько раз. Прошли долгие минуты. Я пытался сдержаться, но не смог, и написал:

«Я знаю твою гордость, Аида. Ты из тех людей, кому утешение напоминает, что они нуждаются в утешении, но оно для них как яд. Я не собираюсь тебя утешать. Я собираюсь объяснить тебе твой поступок, даже если ты этого не хочешь. Моя цель – не мстить тебе. Моя цель – избежать этого в будущем. Я спасаю нас обоих от саморазрушения. Я…

Все, что я сдерживал целый год, требует выхода. Я хочу сказать тебе все: как я тосковал по тебе, какую боль мне причиняли воспоминания, как я, как ты, как мы, и т. д. В общем, хочу написать об этом целый рассказ, только не знаю, с чего начать. Фразы теснятся