дне реки. Он встал с кровати и подошел к открытому окну. Закурил, облокотился на подоконник и стоял молча, уставившись на что-то за окном или просто в ночь. А может, закрыл глаза. Он был такой высокий, что в этой позе, наклонившись, казался немного смешным, как альбатрос, которому, когда он на земле, мешают огромные крылья. И все же я чувствовала его силу: глядя на его широкую спину в прилипшей к ней рубашке, я понимала, сколько зла он может совершить, если утратит контроль над собой. Он не расправлял крылья и держал их прижатыми к душе потому, что, расправленные, они заполнили бы собой все пространство, перевернули мебель, нарушили равновесие и приоткрыли бездну, куда могло безвозвратно засосать всю комнату. Сам того не желая, он мог задеть какой-нибудь жизненно важный орган ночи, даже выпотрошить ее. Он это знал, и в каком-то смысле я тоже это знала. Он не мог дать слабину и излить душу в признании. Он оставался жив и сохранял жизнь другим только потому, что берег свои тайны.

Его широкие плечи занимали почти всю амбразуру окна. За окном слышались крики мальчишек, гонявших мяч, хлопки петард, гомон с детской площадки. В футбол здесь играли круглые сутки, даже среди ночи, страстно, жестко, неистово, и ставкой в этой игре была лишь честь – главная, если не единственная в этом возрасте награда, не считая выигрыша в виде двух бутылок молока, купленных ребятами в складчину. Из открытого окна квартиры этажом выше раздавались звуки танго. В промежутках между волнами возбужденных криков маленьких футболистов к нам в комнату долетали обрывки слов. Впрочем, необязательно было разбирать слова целиком, чтобы понять: в песне, как в любом хорошем танго, говорилось об одиночестве человеческой души, о невозможности удержать, а тем более вернуть тех, кого любишь, о минутах невинности и счастья, о стершихся следах подлинной красоты. Из окна виднелись очертания стадиона Бомбонера. Если бы там был матч, мы слышали бы дикие вопли и хвалебные песнопения в честь «Бока Хуниорс».

Я сделала еще одну попытку вытянуть из него признание:

– Чего ты хочешь от этого человека?

Не знаю, Corazon, какое выражение приняло в этот момент его лицо, потому что я видела его только со спины. Я не видела его глаз. Тело, во всяком случае, оставалось неподвижным, словно изваянным из мрамора, и на одну секунду – на секунду, не больше – у меня возникло ощущение, что все вокруг нас замерло: стрелки часов на стене, полет мяча на улице, танго на полуслове, кровь в моих жилах; даже дымок от сигареты Элимана не рассеялся, а завис в ночи. На одну секунду, не выпавшую из времени, а попавшую под время, – а затем все пошло как обычно. Элиман долго стоял у окна. Он выкурил вторую сигарету и обернулся ко мне.

Я взглянула на него и поняла, что он не только не будет отвечать на такие вопросы, но и мне больше не хватит мужества расспрашивать его о прошлом. Он улыбался улыбкой, какой я ни до, ни после никогда не видела ни на одном человеческом лице. Охрипшие часы выплюнули из остатков своих легких десять вечера. Элиман все еще улыбался своей ужасной улыбкой, а я не могла пошевелиться; меня охватил ледяной озноб, хотя в комнате было жарко. Когда улыбка с его лица исчезла, я почувствовала огромное облегчение.

– Пойдем ужинать, – сказал он. – Я хочу есть. Я знаю несколько ресторанов на набережной, которые в это время еще открыты. Может, с Ла Платы налетит ветерок. Я мечтаю о мягком, прохладном ветре. Человеческая оболочка такая тяжелая… Я бы предпочел быть сотканным из воздуха; навсегда остаться легким, ласковым ветром, порхающим над вещами и над людьми.

Д – 1

Не бывает затишья перед бурей.

Вчера вечером, когда мы занимались любовью, я заглянул внутрь капельки, стекавшей по телу Аиды. Я был под ней. Я искал ее лицо, но она была в такой позе, что я не мог его видеть. От напряжения верхняя половина ее тела напряглась, и я видел чувственный изгиб спины. Ее длинные волосы щекотали мне бедра, гладили ей ягодицы и поясницу. Я мог видеть ее ребра, морщинки на животе, рисунок грудной клетки, купола ее грудей. Между двумя этими дюнами из плоти ее подбородок выступал как маленькая пирамида. Это там, на подбородке, появилась капля.

Она медленно ползла вниз и вскоре стала походить на крохотный сталактит на стене пещеры. Я с нетерпением ждал, когда она упадет. От резкого движения бедер Аиды капля упала на грудь и начала свое странствие по телу. Когда она добралась до ложбинки между грудями, я различил внутри нее, как в хрустальном шаре гадалки, туманные картины. Мужчина идет за женщиной по безлюдной улице; он окликает женщину, но она не оборачивается – то ли нарочно, то ли не услышав зова.

Капля достигла солнечного сплетения. Я увидел, как мужчина побежал за женщиной, сначала медленно, потом все быстрее. В тишине улицы он продолжал на бегу выкрикивать имя женщины, которая по-прежнему или не слышала, или не хотела его слышать, а потом заплакал, и эта сцена была такой печальной, мне стало грустно, и я подумал, что сейчас заплачу, и, наверное, заплакал бы, если бы меня не сжимали так крепко и не трясли так сильно.

Капля миновала россыпь родинок на верхней части живота и приближалась к пупку Аиды, движения которой стали более спокойными, выверенными, точными, что, по моему опыту, всегда свидетельствовало у нее о приближении оргазма. Я чувствовал, как мышцы ее влагалища медленно сжимаются вокруг моего члена и белый поток набухает в ней, чтобы взорваться белой звездой и забрызгать вселенную до неведомых пределов. А внутри капли, на улице, женщина наконец обернулась, и ее лицо было прекрасно, хоть она, похоже, удивилась при виде мужчины, который бежал за ней, выкрикивая ее имя. Мужчина почти поравнялся с ней, но, вместо того чтобы замедлить бег или остановиться, продолжал бежать и выкрикивать женское имя.

Капля проползла очень близко от пропасти пупка, но не упала в нее. Теперь она скользила к лобку. Аида наклонилась надо мной, ее голова приблизилась к моей, и темная масса ее волос накрыла мне лицо. Ее тело судорожно сжалось, лоб приник к моему, пальцы сплелись под моим затылком и сжали его, и она издала крик, исходящий не из горла, не изо рта, из груди или живота, но из всего ее существа, сопроводив этот крик выдохом, который напомнил мне,