через ступеньки. Квартира Шерифа была на четвертом этаже, но уже на первом я услышал крики и почувствовал запах горелого мяса. Нам с охранником пришлось вдвоем налечь на дверь, чтобы высадить ее. На лестницу высыпали соседи, напуганные криками, дымом и запахом.

Шериф корчился по полу, его тело было в огне. Он испускал вопли буйнопомешанного – я не думал, что человек может так кричать; эти вопли выражали не просто невыносимую физическую боль, а самую сущность страдания, все, что есть в нем безмерного, слепого, безумного, к чему сам Шериф уже не имел отношения, как одержимый в ходе обряда изгнания бесов или медиум во время транса. В какой-то момент крики стали такими жуткими, что я мысленно отделил их от Шерифа. Это кричал не он. Это кричала боль, абсолютная боль, которая засела у него внутри и ревела, как пойманный зверь или как оскорбленное божество посреди океана. Страдание уже не просто пожирало его тело, а хотело выйти оттуда на свободу, как из темницы. Тело Шерифа стало слишком слабым для этого воя, который все усиливался, ширился, разрастался, разрушая все, что было в пределах его досягаемости.

Ковер на полу начал тлеть. Я бросился в спальню, схватил с постели простыни и одеяло и набросил на тело Шерифа: на его крики уже сбежались люди со всего этажа. Между тем у охранника хватило выдержки, чтобы принести с лестницы огнетушитель. Я пытался полностью закрыть тело Шерифа простынями, когда охранник прибежал с огнетушителем и вылил на него и на меня поток прохладной пены. Соседи принесли ведра с водой. Через несколько секунд живой факел был потушен.

Тело лежало на полу. Крики смолкли, но наступившая тишина была не менее страшной: из нее, как гной из раны, сочился запах горелого мяса. Он продавливал воздух, а воздух давил на нас – у нас царапало в горле, было тесно в груди. Тело лежало на полу. К ковру пристали обугленные клочья кожи. Дым разъедал глаза. Я отошел от тела и попытался вызвать скорую помощь. Но мне сказали, что все бригады дежурят на манифестации. Поскольку движение в городе было практически заблокировано, спасатели и пожарные не могли проехать: к тому же в такой день у них будет слишком много работы – в городе не обойдется без пожаров. В этот момент среди общей паники один из соседей вспомнил, что недалеко есть частная клиника. Носилок у нас не было. Трое мужчин попробовали поднять Шерифа (к счастью, под простынями его не было видно). Один подхватил его под мышки, другой за талию, третий взялся за ноги. Когда они начали его поднимать, у меня в голове, как молния, вспыхнуло страшное видение: мне представилось, что тело настолько повреждено, что они не смогут удержать его на руках либо не сумеют отделить от ковра. Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого. Соседям удалось поднять Шерифа и вынести из квартиры. Я пошел за ними. Никто из нас не знал, жив ли он. Когда его несли, руки свешивались вниз. Я мельком увидел отвратительное багрово-черное обгоревшее мясо…

В клинике им занялись сразу же, как только мы его привезли. Я позвонил Амаду – он тоже учился в военном училище, поэтому я его знал и у меня был его номер. Он приехал через полчаса с родителями. Началось долгое молчаливое ожидание. За это время Амаду сказал мне, что Шериф предварительно включил камеру, и попытка самоубийства появилась в реальном времени на его странице в Сети, которая была очень посещаемой, потому что мой друг регулярно размещал на ней тексты и видео по политической аналитике и философии. Амаду удалил запись, но пользователи соцсети уже успели ее скопировать и теперь без зазрения совести рассылали друг другу по разным каналам. Амаду сказал, что на камеру попали и мы с охранником (хотя в нашем тогдашнем состоянии нас было не узнать), – как мы выбиваем дверь и входим в квартиру. Перед тем как облить себя бензином и поджечь, Шериф произнес одну-единственную фразу на языке волоф: «Fatima lay baalu, na ma sama njaboot baal» («Я прошу прощения у Фатимы, пусть моя семья меня простит»). Я не стал искать это видео в Сети.

Я ждал в клинике вместе с семьей Шерифа. Три часа спустя нам сказали, что Шерифа переводят в городскую больницу, в ожоговый центр. Он находился между жизнью и смертью, у него были ожоги, близкие к третьей степени. Тканевая структура нижней половины тела была почти полностью разрушена.

Между тем проходивший на улицах Дакара марш 14 сентября наводил на власти панику. Большинство манифестантов еще не знали о попытке самоубийства Шерифа. Некоторые расценили бы его как жест отчаяния, как добровольное мученичество. Но мало кому пришло бы в голову, что Шериф стремился искупить свою вину, хотя признание вины и решение пойти до конца в стремлении ее искупить требует не меньшего мужества, чем политическая борьба. Вот урок, который мой друг преподал мне этой трагедией: будь мужественным и делай то, что должен делать.

А то, что я должен был делать, – помимо поисков любви и справедливости в политике и разочарований для себя и других, к которым такие поиски могли привести, – это продолжать идти по следам Элимана, по следам его книги. Моя жизнь, как любая жизнь, напоминала систему уравнений. Когда установлена степень уравнения, записана его формула и определены неизвестные, что остается? Литература; ничего другого не остается и никогда не останется. Одна только бессовестная литература – и ответ, и проблема, и вера, и стыд, и гордыня, и жизнь.

После того как я понял, вернее, принял эту истину, пришло прощальное послание от Аиды.

Д + 1

Отец согласился на несколько дней дать мне машину. Он не спросил, куда я собираюсь ехать. Мама тоже: они как будто догадались, что это имеет отношение к настоящей причине моего возвращения. Я рассчитывал вернуться до наступления темноты.

«В ту ночь он прочел мне начало своей новой книги, – рассказывала гаитянская поэтесса Сиге Д. – Да, в ту ночь, Corazon. Мы занимались любовью, вернее, он со мной занимался любовью до тех пор, пока мне не стало казаться, что ни в любви, ни в моем теле, ни в моей душе (которые в это время были нераздельны) не осталось ничего, чего он не изведал сам и не дал изведать мне. Затем он прочел мне первые страницы. Думаю, эти минуты были самыми прекрасными и в то же время самыми печальными в моей жизни. Они подвели черту под нашими отношениями. Мне было столь же