говорим, что на семьдесят. Рубль в рубль, как и сказал глава. Герой Социалистического Труда, я тебе напоминаю. Я тоже, сукин сын, Герой Социалистического Труда, между прочим, но перед моим именем почему-то это упоминать необязательно, – обиделся шеф. – Мое имя вообще почему-то необязательно упоминать.

– Я в этой шляпе не участвую, – отмахнулся я.

– Во тебе тогда, а не премия. – Шеф показал мне свой костлявый кукиш.

– Скажите мне, когда помирятся. – Я встал со стула.

– Иди гуляй, будешь вести прогноз погоды, – отмахнулся шеф, и я вышел. Типичные трудовые будни. Об этом говори, о том молчи, тут приукрась, там дорисуй.

– Джамиля, мои распечатки готовы? – спросил я.

– На столе, – сообщила коллега.

Пробежавшись взглядом по столу, я нашел несколько статей наших конкурентов. Вообще заниматься текстом я никогда не любил. Мое было съемки, монтаж, репортаж, сценарий, все что угодно, что в конце концов можно было увидеть на экране телевизора или телефона, но в последний год меня потянуло на тексты, и я попросил дать мне больше функций и свободы в рамках нашего сайта и газеты. Функции я получил, а свободу, как и ожидалось, нет. Ну, хоть зарплата осталась прежней. И на том спасибо.

Последней горячей темой был земельный конфликт. Городское кладбище начинало нуждаться в земле, которая частично принадлежала городу, частично частникам. Один придурок-депутат предложил взять за основу японский вариант с кремацией, ну или, как вариант, бразильский эксперимент – многоэтажное кладбище. В ответ я в своей колонке предложил ему, если он так хочет, попробовать какие-нибудь посмертные инновации, например переделать кого-нибудь из своих почивших родственников в компост и посадить в него лимонное деревце. Благо Нью-Йорк (в котором и живут вышеупомянутые родственники депутата) начал предоставлять такие услуги. А еще напомнил, что кремация мусульманам запрещена. Он же ответил: «Тогда давайте православных сжигать», а потом ему через новости на «России-1» прилетело по башке. Депутату это не понравилось, и он понял, что «это все намутил один проплаченный журналист-провокатор!», и пообещал при встрече скрутить меня в баранку не только потому, что он бронзовый призер Олимпиады в Лондоне по дзюдо, постигавший азы человекошвырятельного искусства в Японии, но и потому, что раз в квартал я публикую доходы чиновников. Олимпийский чемпион, судя по документам, заработал за 2021 год шестнадцать тысяч рублей. В общем, времена он переживал не лучшие. Я предложил ему продать олимпийскую медаль. Ради прокормления семьи можно пойти и не на такое. На что он помпезно, под гимн Российской Федерации в своих сториз ответил мне: «Родину не продают!» – вероятно, считая этот ответ невъебенно патриотичным и крутым. Оппозиционные газеты и пользователи соцсетей его высмеяли, а он снова пообещал скрутить меня в баранку (наверное, уже в другую сторону).

Но вряд ли это он поджидал меня, сидя на скамейке, в аллее напротив нашего здания. Я минут пять наблюдал за этим человеком, не желавшим даже менять позу. Еще один генерал в отставке?

– Что завис? – спросил у меня шеф, подходя.

– Мужик сидит напротив входа. Уже долго. Ничего не делает. Просто смотрит на вход.

– Паранойя. Вот что это. Что тебе сказал психотерапевт?

– Отбрасывать эти мысли сразу, как они приходят.

– Отбрасываешь?

– Да.

– Вот и хорошо, – похвалил меня шеф и ушел.

Я еще немного понаблюдал за этим человеком, а потом на пару секунд отвлекся на распечатку, и за это время он исчез.

– Отбрасывай! – напомнил я себе. – Джамиля!

– Да, Арсен Саидович?

– Я тебя очень прошу: используй степлер. У меня в руках сейчас каша, и нумерация не совпадает. Необязательно класть все в отдельные папки, но, пожалуйста, каждый источник отдельно чикни степлером.

– Хорошо, извините.

– Ничего.

День проходил в обычном темпе. Я заехал на площадь. Украл кое-кого из замов нужного мне зама и расспросил о планах на федеральную трассу. Республика уже три года грозилась построить какую-то невероятно крутую трассу через весь Дагестан, и насчет сумм разговоры велись разные. В последний раз я слышал про сто двадцать миллиардов рублей. Оставалось надеяться, что этот асфальт выдержит дагестанские аномальные +40 градусов и не превратится в желе. Зам зама ответил, что будут класть «немецкий нереально бомбический асфальт». Я не поверил, что он будет «бомбическим», но согласился, что план в целом звучит «нереально». Зам зама меня ожидаемо послал и даже за латте не поблагодарил.

Я остался один на скамье у памятника Ленину. Голуби своими испражнениями довели лысину вождя пролетариата до белизны, но ему было плевать. Он смотрел в великое будущее нашей необъятной, а я смотрел на него и завидовал его взгляду. Мне тоже хотелось бы, не оглядываясь, смотреть в будущее, но оглядываться иногда приходилось. Приходилось всегда, когда я ночью возвращался домой. Даже в первые три месяца, когда приставленный ко мне уазик прятался за деревцами в ожидании моих воплей из подъезда. Из подъезда воплей не было, но из кровати были. Разок в неделю стабильно, в течение полугода точно. Затем, не без участия профессиональной помощи, и вопли, и кошмары, и приступы, и судороги – все опять отступило. Думал ли я, что история «мясника из села N» (так прозвали его мои коллеги-журналисты, а после того, как выяснилось, что мы ошиблись, прибавилось позорное для меня определение «настоящий») закончилась? Нет. После того как я вернулся из села N во второй раз, ни на секунду не думал. Сгори я в том доме, тогда да – другое дело. Наверное, история убийцы (да и моя в общем-то) могла закончиться, но я остался жив. Спасибо Каримдину, вовремя появившемуся у начинавшего полыхать дома. Может, сама судьба решила меня спасти, чтобы я что-то увидел, прочувствовал. Такой я дал себе ответ. И, наверное, последнее, что я должен был прочувствовать, – это смерть Заура. Затем остался бы только я – параноидальный махачкалинский журналист.

Бабули кормили голубей, а дети пытались их поймать. Два полных мужика в одинаковых пальто выходили из здания Белого дома, ругаясь и тоже, наверное, обещая скрутить друг друга в баранку. Мой преподаватель с журфака, не замечая никого, трещал с кем-то по телефону, разрезая площадь ровно посередине. Я смотрел на Ленина. А мой телефон звенел.

– Да? Да, это я. Кто? Когда? Да… Примите мои соболезнования… Хорошо. Во сколько похороны? Да, спасибо. Передам. Хорошо.