– Нам не дано выбирать, когда именно в своей жизни испытывать боль, – вздохнул Мэтью. – Боль приходит тогда, когда приходит, и человеку остается только утешать себя мыслями о том, что ничто не вечно, даже когда он не в состоянии представить дня без боли и уже не верит в исцеление. Горе и боль проходят. Человечество стремится к свету, а не к тьме.

Черный дым от труб затянул лондонское небо. На фоне грозовых туч лицо Мэтью казалось совсем бледным; в последних лучах солнца блестела яркая ткань жилета и золотые волосы.

– Друг мой, – произнес Джеймс, – я знаю, что Грейс тебе никогда не нравилась.

Мэтью в очередной раз вздохнул.

– То, что я думаю о ней, не имеет никакого значения. Ни сейчас, ни прежде.

– Ты знал, что она меня не любит, – хрипло продолжал Джеймс. Он по-прежнему чувствовал головокружение.

– Нет. Я этого лишь боялся. Это не одно и то же. Но даже тогда мне и в голову не могло прийти, что она способна на такое. Она не будет счастлива с Чарльзом.

– Вчера вечером она попросила меня жениться на ней – бежать с ней и тайно пожениться, – сказал Джеймс. – Я отказался. Сегодня она сообщила, что это было испытание. Как будто она уже заранее знала, что наша любовь умерла, и пыталась доказать это самой себе. – Он судорожно втянул воздух в легкие. – Но я не могу представить себе, как можно любить ее сильнее, чем я любил… и люблю.

Пальцы Мэтью, сжимавшие флягу, побелели. Прошло несколько долгих минут, прежде чем он заговорил; казалось, слова давались ему с трудом.

– Не стоит терзать самого себя, – хрипло выговорил он. – Если бы ты прошел это испытание, за ним последовали бы другие. Здесь дело не в любви, а в амбициях. Она хочет стать женой Консула, и любовь здесь совершенно ни при чем.

Джеймс попытался сфокусировать взгляд на лице Мэтью, но почему-то не смог. Когда он опускал веки, перед глазами у него плясали огни, и руки по-прежнему тряслись. Разумеется, это не могло быть результатом единственного глотка скверного джина. Он знал, что не пьян, но ощущал какое-то безразличие, отстраненность от окружающего, как будто с сегодняшнего дня ни его поступки, ни слова не имели значения. Как будто теперь ничто не имело значения.

– Скажи мне, Мэтью, – попросил он, – скажи мне имя той тени, которая вечно парит над тобой. Я могу превращаться в тень. Я могу сразиться с ней ради тебя и победить.

Мэтью крепко зажмурился, словно от боли.

– О, Джейми, – вздохнул он. – А если я скажу, что нет и не было никакой тени?

– Я тебе не поверю, – ответил Джеймс. – Я знаю это, я это чувствую.

– Джеймс, – прошептал Мэтью. – Ты сейчас упадешь в реку.

– И хорошо. – Джеймс закрыл глаза. – Может быть, сегодня мне все-таки удастся уснуть.

Мэтью сделал резкое движение и вовремя успел подхватить друга, который начал соскальзывать вниз по гранитному парапету.

Джеймс стоял на коленях на крыше Института. Он осознавал, что спит и видит сон, но в то же время происходящее казалось ему совершенно реальным: он видел перед собой панораму Лондона, четкую, словно картина, видел улицы, переулки, бульвары, видел высоко в небе звезды, бледные, как жемчужные зубы куклы. Он видел себя самого, словно со стороны, видел собственные черные волосы; но еще чернее были крылья, которые выросли у него за спиной.

Он видел, что с огромным трудом пытается расправить тяжелые крылья. Они были взлохмаченными, с множеством перьев, цвет которых менялся от угольно-черного до серого. И вдруг Джеймс понял, что это вовсе не его крылья – на спине у него сидело бесформенное горбатое существо в серых лохмотьях. Чудовище вонзило острые когти глубоко ему в спину.

Тогда Джеймс почувствовал боль. Боль была жгучей, как пламя, она прожигала его насквозь; он поднялся на ноги, пошатнулся, начал вертеться и дергаться, пытаясь стряхнуть с себя отвратительную крылатую тварь. Внезапно крышу залил свет, бледно-золотой свет, точно такой же, как тот, что Джеймс видел, когда перенесся из собственного дома в царство теней и затем в оранжерею Чизвика.

Свет Кортаны.

Он увидел ее, с мечом в руке, ее медно-рыжие волосы, горевшие огнем. Она ударила клинком монстра, сидевшего на спине у Джеймса, и тот, в последний раз больно цапнув жертву, отцепился. Золотой меч вонзился в тело мерзкой твари, и та покатилась вниз по крутой крыше.

Рубашка Джеймса была изорвана в клочья, пропитана кровью. Он чувствовал, что по спине струится кровь. Корделия подбежала к нему, повторяя его имя: «Джеймс, Джеймс». Таким голосом, которым никто никогда не обращался к нему.

Небо вокруг них расцвело ослепительными огнями. Он больше не видел Корделию. Огни приобретали причудливые формы, образовывали узоры – да, он уже видел такие узоры прежде, они были нацарапаны на той бумажке из квартиры Гаста. Он знал, что они означают, знал, но нужная мысль все время ускользала от него. Он позвал Корделию, но девушка с мечом исчезла, как сон – он с самого начала знал, что она только снится ему.

Проснувшись, Джеймс обнаружил, что, во-первых, наступило утро, а во-вторых, он лежит в собственной постели. Он был полностью одет, хотя кто-то снял с него пиджак и ботинки и положил их на стул. Рядом, в уютном кресле, обитом бархатом, дремал Мэтью, подперев голову рукой.

Во сне Мэтью всегда выглядел несколько иначе, чем днем, во время бодрствования. Постоянная мимика, которая отвлекала, когда он разговаривал и смеялся, сейчас исчезла, и он стал похож на одно из тех полотен, которые так любил. Может быть, кисти Фредерика Лейтона[33]. Лейтон был известен в том числе своими детскими портретами, и когда Мэтью спал, вид у него был совершенно безмятежный, словно тень печали никогда не касалась его.

Внезапно Мэтью, казалось, понял, что за ним наблюдают, пошевелился, открыл глаза и выпрямился, глядя на Джеймса.

– Ты проснулся. – Губы его тронула улыбка. – Как голова? Трещит?

Джеймс медленно сел в постели. Ему множество раз приходилось слышать утренние жалобы друга на головную боль, тошноту, дрянное самочувствие и необходимость проглотить несколько сырых яиц с перцем, чтобы справиться с похмельем. Но сейчас Джеймс ничего такого не ощущал. Ничего не болело, дышать было легко, никакой тяжести в груди.

– Нет, но… а как я выгляжу?

– Отвратительно, – радостно сообщил Мэтью. – Как будто ты увидел призрак Старой Мол, и волосы у тебя после этого так и остались стоять дыбом.

Джеймс уставился на свои руки, осмотрел их со всех сторон. Запястье без браслета по-прежнему выглядело непривычно и странно, белая полоса походила на зияющую рану. Но он не чувствовал боли, ни душевной, ни физической.

– С другой стороны, – продолжал Мэтью, и в глазах его зажглись дьявольские огоньки, – не могу сказать, что твои родители были очень довольны, когда я приволок тебя домой вчера вечером…