Но внимание Анны было поглощено одной-единственной пациенткой. Ариадна Бриджсток застыла на белых подушках, как статуя на надгробии. Глаза ее были закрыты, смуглая некогда кожа стала пепельно-серой, и под этой туго натянутой кожей виднелись черные вены. Рядом с кроватью стоял небольшой столик с бинтами и флаконами, полными разноцветных снадобий.

Анна зашла за экран, загораживавший койку Ариадны, и Корделия последовала за ней в некотором смущении. Может быть, стоит уйти, подумала она. Но Анна подняла голову, словно для того, чтобы убедиться в том, что Корделия еще здесь, затем положила трость на пол и опустилась на колени у кровати.

Она ссутулилась и внезапно показалась Корделии хрупкой и уязвимой. Одна рука повисла вдоль тела, вторую молодая женщина медленно положила на белые льняные простыни, почти дотронувшись до руки Ариадны.

Но не взяла ее. В последний момент Анна сжала пальцы в кулак и уронила руку рядом с рукой Ариадны, так и не прикоснувшись к ней. Затем негромким, но ровным голосом она заговорила:

– Ариадна. Когда ты очнешься – а ты обязательно очнешься, – я хочу, чтобы ты запомнила одно. Чарльз Фэйрчайлд собирался жениться на тебе вовсе не из-за того, что ты, по его мнению, была этого достойна. Только потому, что он сам недостоин тебя, он решил бросить тебя именно сейчас.

– Он решил разорвать помолвку? – прошептала Корделия. Она была поражена, ошеломлена. Разрыв с невестой или женихом был серьезным шагом; обычно такое решение принимали в случае, если будущая жена или муж совершали тяжкое преступление или были уличены в связи на стороне. Чарльз поступил отвратительно и подло, отказавшись от невесты в то время, когда она лежала без сознания. Теперь в обществе решат, что ему стало известно о невесте что-то плохое. Возможно, ее репутация погибнет, думала Корделия.

Анна ничего не ответила Корделии, лишь убрала руку и посмотрела Ариадне в лицо; этот долгий взгляд походил на прикосновение.

– Не умирай, прошу тебя, – тихо сказала она и поднялась на ноги. Затем взяла свою трость и быстро вышла из лазарета, и Корделии оставалось лишь ошеломленно смотреть ей вслед.

Люси отложила блокнот. Мэтью хмурился и с ленивым видом водил в воздухе кончиком пальца, рисуя круги. Он походил на пашу, который, осматривая свой двор, нашел, что его приближенным не хватает благовоспитанности и любви к порядку.

– Как ты себя чувствуешь, Люс? – спросил он, подошел и сел рядом с девушкой на диван. – Скажи мне правду.

– А ты как себя чувствуешь, Мэтью? – холодно произнесла Люси. – Скажи мне правду.

– Не я увидел в той комнате призрак Гаста, – ответил Мэтью с ухмылкой. – Звучит как название неоконченного романа Диккенса, верно? «Призрак Гаста».

– Не я свалилась с каната, по которому должна была забраться безо всякого труда, – негромко ответила Люси.

Мэтью прищурился. У него были необыкновенные глаза, такие темные, что их цвет, зеленый, можно было различить, только подойдя вплотную. И Люси смотрела ему в глаза много раз. Они были сейчас совсем близко, достаточно близко для того, чтобы Люси могла видеть короткую золотую щетину у него на подбородке и тени под глазами.

– Кстати, я совсем забыл, – произнес он и закатал рукав рубашки. На руке у него алела длинная царапина. – Мне бы не помешала руна иратце. – И он взглянул на Люси с обворожительной улыбкой. Мэтью всегда улыбался обворожительной улыбкой. – Вот, – добавил он и протянул ей свое стило. – Возьми мое.

Она протянула руку, чтобы забрать у него предмет, и он осторожно взял ее запястье.

– Люси, – мягко произнес Мэтью, и она закрыла глаза, вспомнив, как совсем недавно, на улице, он накинул ей на плечи свое пальто; она вспомнила тепло его рук, слабый аромат, исходивший от него – смесь запаха бренди и сухих листьев.

Но в основном бренди.

Она взглянула на их сплетенные пальцы – у него на руках было больше шрамов, чем у нее. Поблескивали разноцветные камни в кольцах. Он перевернул ее кисть ладонью вверх, словно собирался ее поцеловать.

– Ты – Сумеречный охотник, Мэтью, – заговорила она. – Ты обязан уметь в любой момент забраться на стену.

Он откинулся на спинку кресла.

– Я прекрасно умею забираться по канату, – хмыкнул он. – Просто у моих новых сапог скользкие подошвы.

– Дело было не в сапогах, – возразила Люси. – Ты был пьян. И сейчас ты тоже пьян. Мэтью, ты почти все время пьян.

Он выпустил ее руку с таким видом, словно она ударила его по лицу. В глазах его промелькнуло смятение, и еще Люси поняла, что он уязвлен, что ему больно.

– Я вовсе не…

– Нет, ты пьян. Думаешь, я не в состоянии этого заметить?

Мэтью сжал губы, и рот его превратился в тонкую линию.

– Благодаря выпивке я становлюсь более занятным.

– А мне нисколько не занятно видеть, как ты причиняешь вред самому себе, – сказала она. – Ты мне как брат, Мат…

Он вздрогнул.

– Вот как? Никто, кроме тебя, не высказывает мне подобных претензий, не критикует мое желание развеяться…

– Потому что большинство твоих друзей и родственников боятся говорить с тобой об этом, – отрезала Люси. – А другие, подобно моему брату и родителям, просто не видят того, чего не желают видеть. Но я все вижу, и это тревожит меня.

Он едва заметно улыбнулся.

– Ты тревожишься из-за меня? Я польщен.

– Меня тревожит то, – сказала Люси, – что из-за тебя мой брат в любой момент может погибнуть.

Мэтью не пошевелился. Он сидел совершенно неподвижно, как будто его обратил в камень взгляд Горгоны. Горгона была демоном, так рассказывал Люси отец, хотя в те дни на свете не существовало Сумеречных охотников. Вместо них по земле ходили боги и полубоги, и чудеса дождем сыпались с небес, подобно тому, как осенью осыпаются листья с деревьев. Но сейчас чуда не произошло. Люси откуда-то знала, что ее слова причинили Мэтью невыносимые мучения – как будто она ударила его ножом в сердце.

– Ты его парабатай, – продолжала Люси, хотя голос ее при этом слегка дрожал. – Он доверяет тебе, ты должен поддерживать его в бою, быть его щитом и мечом, и если ты не в себе…

Мэтью поднялся с кресла, едва не перевернув его. Глаза у него потемнели от ярости.

– Если бы на твоем месте, Люси, был кто-то другой…

– Тогда что? – Люси тоже встала с дивана. Ростом она едва доставала Мэтью до плеча, но, тем не менее, смотрела на него сурово и гневно. В детстве, во время сражений разливательными ложками, она никогда не давала себя в обиду. – Тогда что бы ты сделал?

Не ответив, он вышел из комнаты и с силой захлопнул за собой дверь.

В конце концов, Джеймс привел Грейс в гостиную.

Здесь никого не было. В комнате царила полная тишина, в камине пылал огонь, и он усадил девушку в кресло у камина и наклонился, чтобы снять с нее перчатки. Ему хотелось расцеловать ее белые руки – такие хрупкие, такие знакомые после долгих часов, проведенных за разговорами в лесу, – но он отступил и оставил ее греться у огня. В тот день было тепло, но Джеймс знал, что после пережитого потрясения человек может чувствовать себя так, словно промерз до костей.