Колосов будто не дослушал последних слов.

Он неожиданно подорвался от камина и подбежал к Громму, увидев как тот сам разливает чай.

– Уважаемый мой писатель, что же вы это… Пристыдили, ай-ай… Позвольте, ну что же вы?!

И занервничав, покраснев и заёрзав у стола, в непривычной для себя роли, он стал быстрыми движениями доставать банки с мёдом, малиновым вареньем и плетёную корзинку с пряниками и печеньем. У него дрожали руки, так что одна из стеклянных банок выскользнула и с недовольным бренчанием разбилась о пол.

Колосов громко закричал и принялся под крики встающего с кресла Рощина собирать осколки руками.

Сильно зарыдав, он закрыл кровавыми от порезов руками лицо. Неожиданно, он стал жалким и беззащитным, дрожа, как забитое животное.

– Ярик!

Рощин кричал и обнимал своего друга детства.

– Прости меня, я забыл…

Оправдывался он глухим голосом.

Громм стоял рядом, впервые за всё время его лицо приняло суровый вид и как будто постарело.

– Когда Создатель сотворил человечество, он заплакал… – только и произнёс этот загадочный человек, подойдя к Колосову и Рощину и крепко обнимая обоих.

* * *

Прошло две недели.

Ранним утром, едва лучи зимнего солнца яркими рысями блеснули в достраиваемой части дома на холме, в мастерскую громко постучали.

Человеком в овечьем тулупе, в шапке-ушанке, с охапкой дров в руках, был Громм.

По привычке он проснулся в пять утра, и пока было темно, отправился вниз, к самому озеру.

Там, разведя костёр и пробив маленьким топориком небольшую корочку льда в проруби, он окунался, перед этим подготавливая дыхание.

Посреди проруби лежало огромное бревно – погружаясь в ледяную воду с головой, Громм выныривал, держась за него, затем вновь скрывался под водой. Таких погружений у него было около пяти, после чего он выползал из воды и настраивал дыхание, делая гимнастику. То и дело, сгибаясь и разгибаясь, он тщательно старался не прикладывать свои мокрые длинные волосы и бороду ко льду, поскольку те начинали намертво примерзать. После этого, разогревшись и одевшись, он пил настой из сосновых иголок вместо чая и медитировал, сидя у костра.

Подобные процедуры у писателя были постоянными, с тех пор как он начал жить у Колосова в мастерской, в доме на холме. Ему нравилась окружающая местность, а огромное удовольствие он испытывал, когда сидел в комнате, в кресле, и под классическую музыку редактировал и дополнял свои тексты.

Он нравился Колосову и был ему необычайно интересен. Часто, сидя напротив камина, в креслах тет-а-тет, они периодически беседовали, открывая в себе новые грани.

Стояли декабрьские предновогодние морозы.

Часто в мастерскую приезжали Рощин с Каминской, которая после первого неудачного общения с Колосовым постепенно ужилась с ним, и даже немного начала понимать его и принимать таким, как есть. Когда они приезжали, то репетировали – с горячностью, присущей всем молодым людям, задором и весельем.

Даже Громм, который постоянно был самым спокойным из всех, иногда страстно начинал записывать что-то в свой блокнот, меняя текст пьесы и затем, показывая Колосову, предлагал под возмущённые взгляды Рощина и Каминской переиграть.

– Нужно ещё проще! – кричал он с восхищением.

Рощин в этот момент негодовал:

– Куда же ещё проще, Иммануил?!

И краснея, добавлял виноватым тоном:

– Впрочем, нечего слишком растягивать… Что верно, то верно, краткость – сестра таланта и мать шедевра… Давайте дальше, как там?

И они продолжали репетировать до поздней ночи.

Частенько так и засыпали: Рощин с Каминской на диване, Колосов в мастерской, на кушетке и Громм на овечьем тулупе у камина.

Наконец, наступил день премьеры.

Проведя свои утренние процедуры, Громм постучался в дверь мастерской со стороны реставрируемой части дома.

Стучал долго и упорно, кулаками и обухом топора до тех пор, пока дверь не раскрылась. Из неё показалось заспанное лицо Колосова, который, зевая во весь рот, пропустил писателя внутрь, и по какой-то странной привычке осмотрев опухшими глазами террасу, прокашлявшись, закрыл дверь и скрылся внутри мастерской.

Громм прошёл мимо нескольких готовых восковых фигур и, словно не замечая их, направился к маленькой комнатке. Там он стал растапливать камин и заваривать чай.

Колосов, обойдя каждую из фигур, хмурясь, словно не понимая, откуда они появились в его мастерской, качался и спотыкался, опираясь о стену, стол и дверь, когда, наконец, добрался до шкафа.

Включив музыку на проигрывателе, он бесформенным мешком упал в кресло, закрыв лицо, произнёс:

– Сегодня 24 декабря, с древних времён этот день считается самым коротким в году. Мне нравится тьма и её величайшая власть над людьми, которая проявляется за счёт их страхов, она воодушевляет и даёт мне силы.

Он странно говорил, и постепенно его голос словно раздваивался. Он будто бредил в лихорадке, бледные губы дрожали, голос срывался и превращался в дикий плач. Его лицо при слабом свете горящего камина выглядело болезненным и тускло мрачным. Холодный и липкий пот блестел на его лбу. Он перебирал руками вокруг себя воздух, напряжённо всматриваясь в глубину комнаты, и, заикаясь, непонятным голосом произнёс:

– Тьма поглощает меня… Я больше не смогу противостоять ей. Всё ради неё, только она может спасти этот мир… Тьма идёт, она близко…

Громм подошёл к нему, приобнял и стал успокаивать.

– Тьма – это не противопоставление свету, а лишь его колыбель. Только во тьме может зародиться свет… для рождения нужна смерть – лишь эта загадка является праматерью всех загадок в этом мире… Создавая, ты разрушаешь…

Колосов будто не слышал его, закрыл глаза, продолжал что-то шептать. Его лихорадило ещё сильнее.

Уложив его на диване и залив в кружку отвар из различных засушенных растений, Громм осторожно приподнял ему голову и чайной ложечкой стал давать настой.

– Ничего… Это от истощения и перенапряжения. Сейчас отпустит.

Колосов крепко уснул, и Громм, накрыв его овечьим тулупом и подкинув дров в камин, вышел в мастерскую.

Следом за этим он вытащил из пакетов новенькие костюмы и стал осторожно надевать их на восковые фигуры. Когда он закончил, его взору предстала целая армада из двойников известнейших людей. Поправив чёрную бабочку у одного знакомого ему бизнесмена, Громм с невозмутимым взглядом и хладнокровным спокойствием после этого собрал все пакеты и, выключив свет, вышел из мастерской. Закрыв дверь на ключ, он ласковым взглядом посмотрел на Колосова и тихонько произнёс:

– И создал ты его, и дал ему имя – «Легион».