ему крестьян вместе с землею, приди в том нужда. И уж конечно, не задумался бы над человеческим правом своих крепостных... В России дух патриархального подчинения, я бы сказал патриархального рабства XVIII века, словно списан с сочинений Аристотеля или Блаженного Августина. Мы должны помнить, что для описываемого времени знаменитый трактат Р. Филмера «Патриарх, или Естественное право королей» 1680 года был еще вполне современной книгой. И если в развитых европейских странах патриархальность отошла в далекое прошлое, то в русском обществе пережитки патриархальных отношений были еще чрезвычайно сильны. Как в эпоху чистого отцевластия глава рода был волен распоряжаться судьбами детей и сородичей, так и русские помещики относились к своим крестьянам. В императорском Риме отец в течение всей жизни имел право эксплуатации рабочей силы сына в доме или отдав его в наем, под залог и, наконец, продав просто в рабство, а также право суда и казни над детьми — jus vitae ac necis. Эта патриархальность пронизывала всю структуру общественных отношений России. Не изжита она полностью и в последующие годы, вплоть до наших дней...

Впрочем, подобные мысли вряд ли беспокоили нашего капитана, когда он, велев Семену начать сборы, сдавал в Адмиралтейство свой повидавший виды корабль, хлопотал о жалованье, о подорожной и приискивал оказию для скорейшего отбытия. Он еще не забыл того времени, когда его с порога, можно сказать, поворотили на новый срок. Да и загорелось ему жениться. Куда дальше? Ведь перевалило уже за тридцать пять, а ни гнезда своего, ни жены, ни детишек... В Астрахани подходящей девицы днем с огнем не сыщешь. Русских семей в порубежном городе вообще-то было раз-два и обчелся. А кавалеров свободных да жаждущих — тьма-тьмущая. За каждой юбкой — ровно кобели, то цугом, то стайкой. А от этого, как известно, женский пол в баловство приходит. Один плезир да галант на уме. Многие офицеры жили с наложницами из купленных черкешенок ли, а то и калмычек. Другие по веселым вдовам да свободным женкам шастали. Федор, сколько помнил себя, не великий был мастак по сей части.

Отъезжал он из Астрахани летом, провожаемый завистливыми взглядами тех, кто оставался в пыльном разноязыком городе, где летом не знаешь, как и укрыться от зноя, а зимою впору околеть от холода.

Из степной полосы, к которой привык за годы службы, окунулся Федор снова в лесные края, отъехав от Астрахани. Надо сказать, что, пожалуй, большинству путешествователей, странствователей по своей ли нужде, по государевой ли службе казалась империя Российская одним лесом без конца и без края. Даже после царствования Петра Великого лишь кое-где оказались расчищенными поляны под жилье да пашни, а меж ними дремуче лежали бесконечные версты густых чащоб, лишь чуть прорезанных едва намеченными дорогами. Опасными были те пути. Беда могла подстерегать путников и на ходу, и на стоянке, а пуще того — на случайном ночлеге. Нищета, голод и разорение селили в людских сердцах злобу, гнали крестьян на большие дороги с дубьем, с кистенями разбойничать. Нередко во главе ватаг становились и разорившиеся дворяне с дворнею. Никакие указы, никакие жестокости не помогали, свидетельствуя лишь о дикости нравов всего общества и умножая зло. Воровство множилось возле самых столиц...

Передвижение в пределах империи было мучительным, пишет С. М. Соловьев: «Сырость, обилие вод делали летние дальние поездки изнурительными. Мириады комаров атаковали людей, невзирая на дым костров. В жару же, в сухость оводы и слепни заедали коней до бешенства. Все это заставляло избирать для поездок зимнее время. Но и оно отпугивало суровостью морозов, опасностью от диких зверей, населяющих леса, а пуще от человека, которому нет лучше густого леса для сокрытия своего дурного промысла.

Редко среди этой обширной лесной страны попадались села и деревеньки, еще реже большие огороженные села и города. И с тем большим нетерпением ожидал путник, когда же из-за лесов покажется тот столичный град, что дал свое имя бескрайней Московии.

Незадолго до конца пути начинали попадаться первые вестники его. Уже не надобно было более самим путникам наводить мосты чрез каждый ручей, гатить топи. Около столицы дороги бывали мощены деревом, толстыми плахами, уложенными впритык друг к другу. И вот, наконец, издали развертывалась перед очами жаждущего Москва. Ах, как она была красива, особенно летом, когда черное скопище домов тонуло в зелени садов и над всем этим буйством зелени поднимались бесчисленные главы и колокольни церквей. Горели золотом купола Кремля — жилища государева, и обнимала его пространство заполненная белыми каменными церквами высокая белая каменная стена, окружавшая центр с высоким белым же столпом колокольни Ивана Великого.

— Слава те господи! — размашисто крестились и кланялись открывшемуся граду провожатые. — Добрались!..

Однако великолепие столицы было поистине призрачным. Въезжавшего внутрь тесно застроенного города поражала бедность и убогость деревянных строений со слюдяными окнами, казавшихся издали внушительными и богатыми. Неприятное впечатление на впервые прибывшего производили узкие улицы и обширные пустыри, нечистота, грязь улиц, хотя и мощенных в некоторых местах деревом, но так, что лучше бы того не было. В щелях между бревен лошади ломали ноги. Жилища знати строились усадьбами, окружались широкими дворами, садами и огородами, обрастали бесчисленными службами, многие со своими церквами и с непременными нескрытыми следами пожаров. Огонь ежегодно уничтожал десятки и сотни домов...»

Действительно, сколько разорений пришлось на древнюю столицу, сколько пожаров, набегов и разрушений. Но каждый раз, как птица Феникс, вставала Москва из пепла.

Для Федора после Астрахани да убогих городков по пути была Москва могучим сердцем России, символом державы, третьим Римом. И не видели его глаза ни грязных кривых улиц, крытых лежинами, не видел он убогих строений обывательских, которые и домом-то не назовешь, разве что — избой, со слепыми окошками да волоковыми дырами над низкими дверями. Ничего не видел. Зрел град столичный — Москву!

2

В те поры гудела старая столица. Молодой император Петр Второй Алексеевич переселился из гнилого неустроенного Петербурга в Москву. Надолго ли, нет ли, — поговаривали, что насовсем. И что быть снова первопрестольной во всем блеске столицею главной. Следом за императором потянулся и двор, а с ним и жизнь. Возвращалось стронутое на круги своя. Люди будто от сна пробудились, глянули на свет божий: никак опять в центре мира живем? Стал подваливать и народ в белокаменную. Заскрипели ворота старинных усадеб, растворялись закрытые ставнями окна. Оживились на площадях торги. Заиграли на Красной площади