— Меншиков делает что хочет, — бубнил старый генерал, — меня, мужика старого, обидел, команду отдал мимо меня молодому, к тому же и адъютанта отнял. И откуда он таку власть взял?..

Девьеру, строго говоря, было безразлично, кто будет преемником императрицы. Однако, женатый на сестре светлейшего, он панически боялся свояка и за это ненавидел его. Имел он и свои честолюбивые планы.

— Меншиков всем Верховным советом овладел, — выговаривал он Толстому, — лучше бы меня в совет-то определили...

Но тот его не слушал. Никто не слушал друг друга. Все заняты были своими обидами и опасениями. Даже у такого опытного интригана, как граф Толстой, не было никакого решительно плана. Как и другие, он уповал на то, что стоит-де раскрыть глаза императрице, как все тут же изменится. Удивительная наивность. Ведь даже если бы кому-то из них и удалось поговорить с Екатериной, их просто разоблачили бы раньше. Любая затея дворцового переворота без применения силы — пустое дело. Сила же была на стороне светлейшего князя Меншикова.

И пока они ходили вокруг да около, нерешительно топтались и подталкивали друг друга, стало известно, что 10 апреля у императрицы открылась горячка. Теперь стало действительно поздно. Ибо в шкатулке, которая хранилась у тайного секретаря Макарова в Верховном совете, лежал подписанный тестамент.

Как узнал Меншиков о заговоре — догадаться нетрудно. У светлейшего безымянных шпионов да лазутчиков доброхотных было не перечесть. В понедельник 24 апреля во втором часу пополудни, когда в покоях дворца собрались многие придворные, Александр Данилович прошел к императрице и, как написано в «Повседневных записках» князя Меншикова, «немного побыв, вышел в переднюю и приказом ея императорского величества у генерал-полицмейстера графа Девьера изволил снять кавалерию и приказал караульному гвардии капитану арестовать и потом паки побыв у ея императорского величества с полчаса, изволил возвратиться в свои покои». На деле, по-видимому, этот арест происходил совсем не так мирно. Саксонский посол Лефорт уверяет, что, когда к Девьеру подошел караульный капитан и потребовал от него шпагу, тот, делая вид, что достает ее, чтобы отдать, выхватил, намереваясь заколоть князя, стоявшего сзади, но удар был отведен, а преступник схвачен.

Агония

В пятницу 28 апреля императрице полегчало. Меншиков, пройдя к ней, подписал два каких-то указа. В тот же день один из указов был прочитан в Петропавловской крепости, куда были вызваны канцлер граф Головкин, действительный тайный советник князь Дмитрий Михайлович Голицын, два генерал-лейтенанта — Дмитриев-Мамонов и князь Григорий Юсупов, генерал-майор Алексей Волков и обер-комендант столицы бригадир Фаминцын. Все они назначались членами Учрежденного суда над генерал-полицмейстером Санкт-Петербурга Антоном Девьером, который обвинялся в том, что «явился подозрителен в превеликих продерзостях, но кроме того, во время нашей, по воле божией, прежестокой болезни многим грозил и напоминал с жестокостию, чтоб все ево боялись...»

Второй указ содержал пункты, по которым комиссии следовало допрашивать генерал-лейтенанта Девьера. Они настолько пусты и нелепы, что любому здравомыслящему человеку ясно, что дело сфабриковано. Но сколько таких дел знает Россия? И тем не менее шестеро взрослых мужчин допрашивали по указанным пунктам седьмого взрослого мужчину и записывали его ответы. А потом послали допросные листы императрице, от которой они вернулись с надписью от ее имени: «Мне о том великий князь сам доносил, самую истину; я и сама его (Девьера. — А. Т.) присмотрела в его противных поступках и знаю многих, которые с ним сообщники были, и понеже оное все чинено от них было к великому возмущению, того ради объявить Девьеру последнее, чтоб он объявил всех сообщников».

Это уже было серьезно. Короткая резолюция императрицы фактически указывала начать розыск, то есть на допросах применить пытки. Результат не замедлил сказаться. Едва несчастного генерал-лейтенанта вздернули на дыбу и дали ему двадцать пять ударов кнутом, как он не только повинился и рассказал о своих разговорах с Толстым и Бутурлиным, но оговорил и еще многих.

После кризиса, который наступил 16 апреля, больной стало лучше. Два-три дня окружающие надеялись на ее выздоровление. Князь Меншиков беспрерывно ездил то во дворец, то в дом к Андрею Ивановичу Остерману, который также занедужил. Но затем снова состояние Екатерины резко ухудшилось. Вернулась лихорадка. Больная стала непрерывно кашлять, и врачи определили повреждение легкого.

Развязку ожидали в субботу 6 мая. С утра день был пасмурным. С залива дул резкий холодный ветер, нагоняя воду в Неву, и тонко, пронзительно пел в рамах. Окна в опочивальне задернуты. Горящие лампады съедают воздух, давят грудь. На широкой постели лежит больная. Нет, уже не больная — умирающая. Грудь ее непрерывно сотрясается даже в беспамятстве, а в коротких промежутках между приступами зыбкие образы заслоняют сознание... Вот она — Марта, дочь простого ливонского обывателя Самуила Скавронского, девочкой отдана в услужение пастору Глюку... И снова рвущий грудь кашель прогоняет воспоминания, не дает увидеть, как учил ее пастор грамоте, заставлял читать катехизис. Проклятый кашель прогнал видения конфирмации, которая должна была укрепить девочку в истинах протестантской веры... Вместо тихих картин безмятежного детства — жаркое лето в Мариенбурге. Крепость, сдавшаяся на аккорд русским войскам и «милость» победителей. Она всегда одинакова — грабежи, насилия, водка, жратва и бабы... Пастору Глюку солдаты в зеленых мундирах прикладами выбили зубы. Ее нашли, завалили тут же в доме... Господи, вонь пропотевших тел, непонятная речь и грубые, нетерпеливые солдатские руки по всему телу: они тискали, хватали, шарили, насильно раздвигали ноги и... один, другой, третий... сколько их сменило друг друга... Потом — тихий старичок, начальник. Он отнял ее у солдат, и она с благодарностью стирает исподнее в его избе. Но старичку нужно от нее то же, что и всем...

После очередного приступа кашля она видит длинное улыбчивое лицо в обрамлении кудрей парика, яркие губы — Алекс. Государь-батюшка Александр Данилович. Отобрал ее у Шереметева, привел к себе, и до конца кампании того года ездила она с ним, — сначала в простой телеге, потом в крытой бричке, в карете... Жила в строящемся городе на болотах с сестрой Алекса и другими девами... Кха-кха! И надрывает грудь кашель. Чьи-то руки вытирают кровавую пену с губ. И она вздрагивает — Питер? Государь?.. Всю жизнь она его боялась. Любила ль, нет — не знала. Даже не задавалась никогда таковым вопросом. Но боялась смертельно... И вот этот страшный человек, царь