– Джентльмены, позвольте представить: Древо Познания.

Вороны заходят на посадку и с глухим стуком приземляются на крышу. Их лапки отпечатываются на стекле, словно мгновенная татуировка.

Один из гостей приближается к дереву. Картрайт восклицает:

– Оно же из бумаги! Какого дьявола? – И верно, дерево сделано из бумаги, и не просто бумаги, а листов с печатным текстом, вырванных из книг и скомканных, измельченных, превращенных в кашицу, так что видны лишь части слов и отдельные буквы, соединенные беспорядочно, криво и накладывающиеся друг на друга.

– Из пережеванной бумаги, – уточняю я и с удовлетворением смотрю на дерево. Остальные разглядывают его с недоумением.

– А под бумагой…

– Под бумагой – вы совершенно правы – настоящее дерево, некогда живое, но ныне засохшее и покрытое своего рода второй кожей, второй корой из бумаги. Собственно, после смерти деревья бумагой и становятся.

– Не с этим ли деревом связан тот старый скандал? – спрашивает репортер.

Смотрите-ка, он навел справки! Прежде чем ответить, я оправляю юбки.

– Не скандал, а небольшое недоразумение. Горожане почему-то решили, что я совершила акт вандализма над библиотечными книгами. Однако все книги, о которых шла речь, были заменены новыми, ущерб возмещен. Поверьте, мы ни в коем случае не хотим лишить книголюбов Чизхилла материала для чтения, хоть мы и расходимся в вопросах наилучшего применения некоторых текстов. Теперь прошу, следуйте за мной… вот сюда, в актовый зал. Мы приготовили для вас нечто особенное.

Я не без удовольствия объяснила репортеру, что красная ковровая дорожка вдоль прохода символизирует высунутый язык, арку просцениума украшает свисающий бархатный язычок, а закулисье ловко скрыто от зрителей довольно реалистичным макетом крапчатых пористых миндалин.

– А где же зубы? – спрашивает репортер, не догадываясь о том, что «Зубами» мы величаем старших учеников и преподавателей, играющих роль блюстителей традиции во время мессы в Церкви Слова. Я сообщаю ему, что он может посетить мессу, когда пожелает, так как инсталляция в актовом зале хоть и выполняет информационную функцию, является лишь слабым подобием интерьера часовни.

– У вас усталый вид. Встряхнитесь, впереди еще несколько часов! – подбадриваю его я.

Попечитель усаживается в средний ряд: он бесстрастен и сидит абсолютно прямо, только живот слегка выпирает; его фигура напоминает мешок с комбикормом, поставленный вертикально. Потенциальный спонсор садится с ним рядом. Репортер занимает место у прохода ближе к выходу. Я в ярости, что он решил сесть позади, хотя первый ряд свободен, как и все остальные. Естественно, он сделал это не случайно. Он хочет показать, что сладкие голоса деток не умаслят его и не заставят сотрудничать со мной. Не волнуйтесь, любезный Картрайт: сладких голосов вы не услышите. И верно, репортер и попечитель оба потрясенно откидываются на спинки кресел, когда малышка Хармони Апшоу выходит из-за занавешенных кулис, открывает свой милый ротик и принимается декламировать басом актера елизаветинской эпохи. Она (или он, говорящий ее ртом) переигрывает, но умело, раздувая меха легких, чтобы воспламенить прохладную аудиторию. Я не без удовольствия отмечаю, что репортер заинтересовался.

Следом на сцену выходит Джоуи Минкс: он играет женскую роль. Хрупкий, красивый мальчик мог бы сыграть юную героиню, однако голос, который вырывается из его рта, принадлежит взрослой женщине: мягкое контральто с приятной хрипотцой звучит словно сквозь завесу сигарного дыма. По правде говоря, призракам все равно, какого пола проводник, но драматическое чутье режиссера нашего спектакля подсказало, что эффектнее подселить призрака-мужчину к девочке, а женщину – к мальчику, и он не просчитался. Изображают дети, разумеется, Трагедию (Минкс) и Комедию (Апшоу); по сценарию они сперва ссорятся, затем мирятся. Прелюдия завершена, занавес открывается судорожными рывками, а Трагедия и Комедия рука об руку удаляются направо, за сцену.

Акт первый: на сцене – старомодная классная комната с казенной мебелью; голый деревянный пол, высокие окна, почти пустые полки, схемы и карты на стенах, восковые слепки человеческих голов и прочие странные и загадочные предметы. Доска-мольберт исписана диаграммами, среди которых – анатомический рисунок открытого рта; рядом с ним пронумерованный список с объяснениями. Рот прорисован детально; неискушенному взгляду его строение может показаться очень сложным. Ученики рассредоточены по комнате, все в школьной форме: черных сарафанах или бриджах с блейзерами. Тусклый свет придает их лицам нездоровую желтизну. Некоторые стоят у нотных пюпитров, сложив руки на груди; они бесшумно вдыхают или ритмично постанывают в унисон. У других на лицах небольшие маски наподобие медицинских; к ним крепятся конструкции из тонкой проволоки, напоминающие опрокинутую Эйфелеву башню, торчащую верхушкой вперед. У многих завязаны глаза. К подбородкам старших девочек подвязаны мешочки из мягкого полотна; время от времени кто-то из учителей выбегает на сцену, ощупывает их руками в белых перчатках и, убедившись, что они пусты, скрывается за кулисами.

Каждого из присутствующих и всех остальных, кто появляется на сцене, начиная с этого момента, сопровождает «тень»: человек, одетый точно так же и в точности повторяющий все движения и жесты своего «оригинала». Когда приходит время говорить, актер лишь открывает рот, но произносит слова не он, а «тень», то есть «призрак», находящийся за его спиной; он говорит в прозрачную гибкую трубку, конец которой крепится к затылку «оригинала». Речь при этом выходит несколько невнятной.

Входит учительница и хлопает в ладоши (на самом деле хлопает ее двойник; его-то хлопок мы и слышим). На ней очки в проволочной оправе и длинное черное платье. Посеребренные сединой волосы заколоты в пучок.

Из дальнейшего диалога становится ясно, что ученики репетируют мюзикл. Хор, к которому присоединяются переодевшиеся Минкс и Апшоу, начинает петь на удивление слаженно и профессионально. В середине вокального номера появляется дама в старомодном траурном облачении; она крадется по сцене. Ученики наблюдают за ней с явной тревогой. Она заходится кашлем; струйка яркой крови вырывается у нее изо рта, пачкая платок. Дама натягивает платок на вышивальные пяльцы, разглядывает пятно, затем кладет пяльцы в отсек настенного шкафчика.

Актеры, разумеется, изображают учеников и преподавателей Специальной школы. Каждый заикается на той или иной букве, поэтому диалог то и дело прерывается, но очень утрированно: все заикания и повторы прописаны в сценарии, отрепетированы и заучены наизусть. Вы наверняка слышали, что почти все заики перестают заикаться, когда поют. Также большинство заик могут спокойно воспроизводить заученный текст, если тот воспринимается ими как музыка с восходящим и нисходящим тоном и отчетливым ритмом. Но в данном случае заученные строки представляют собой именно речь заикающегося, хоть и стилизованную. Вы спросите: а почему бы не позволить детям говорить, как обычно, ведь они и так заикаются? Я думала об этом, но мистер Ленор оказался категорически против.

Участники спектакля и зрители, понимающие, свидетелями чего они стали, могли извлечь из этого представления урок: заикание в данном случае не является дефектом или ограничением, а становится признаком и олицетворением Искусства. Не всякий тип речи, в том числе тот, что мы привыкли называть «беглым», достоин именоваться Искусством, но к этому, безусловно, стоит стремиться. Впрочем, довольно наставлений.