Под нашими ногами стремительно несся поток.

– Да. То есть не знаю. Да. – Неужели он меня обхаживает? Мысль об этом привела меня в смятение. Руки и ноги пробрала мелкая (и, надеюсь, незаметная) дрожь. Я знала, что некрасива, хоть и хорошо сложена. И надеялась, что он не считает меня доступной из-за цвета моей кожи.

– Позволь как-нибудь свозить тебя… ну скажем… в Планкетт.

Контраст его благородных манер и плебейского Планкетта, куда он предложил меня свозить, заставил меня рассмеяться, невзирая на смятение.

– Зачем? И что там такого интересного, в Планкетте?

Его глаза округлились.

– Лучшее мороженое с содовой. И кинотеатр.

– Никогда не была в кино, – смущенно призналась я, и мои щеки запылали.

– Что ж, мы обязательно исправим это упущение, как только выберемся отсюда.

Сук, служивший нам опорой, прогибался и дрожал под натиском потока; листва уже полностью погрузилась под воду и утягивала вниз оставшуюся часть ветки.

– А знаешь что, – добавил он, – переберусь-ка я на тот сук, повыше, чтобы когда твой громадный вес утянет тебя под воду, ты бы не утащила меня за собой.

Воцарилась уютная тишина. Никогда в жизни со мной никто не беседовал вот так, запросто, как с равной себе. Кажется, я задремала, а вместе со мной и кошка, свернувшаяся на коленях мокрым теплым клубком. Поскольку времени у меня было сколько угодно, я предалась размышлениям, довольно абсурдным, на которые меня навела наша опасная ситуация. К примеру, я задумалась о том, что мне может быть уготована другая судьба, помимо вечного прозябания в школе. Что у меня есть еще один шанс, последний.

Как ни хотелось мне предаться этим приятным раздумьям, моя мысль заметалась. Я вспомнила о матери и о том, как к ней относились соседи из-за того, что она понесла от цветного. Для них не имело никакого значения, что родители были женаты, ибо сожительство с чернокожим приравнивалось к проституции, даже если этот союз был освящен церковью и государством. Я знала, что некоторые белые мужчины даже грозились убить отца за то, что тот «попортил одну из их племени». Возможно, поэтому он уехал, а может, они и впрямь убили его, а мать скрыла это от нас. Или же тетка была права, и он просто был перекати-поле, вольная пташка и безбожник, «как и все его племя». Впрочем, когда дело касается белого мужчины и черной девушки, все может быть иначе; такие, как доктор Пичи, могут вести себя, как им вздумается (до поры до времени), но я не обладала подобным преимуществом, и потому его фамильярное обращение, несколько минут назад казавшееся столь привлекательным, вдруг встало мне поперек горла.

– Я чертовски замерз, – внезапно бросил он. Кажется, он терял терпение. – Лучше бы я позволил этой твари утонуть. И зачем я вообще притащился в это гиблое место! Если бы я знал… послушай-ка, Джейн, ты ведь проводишь немало времени со старой ведьмой. Сколько ей, по-твоему, осталось?

– Вы же врач, не я, – холодно отвечала я. Стоило ему заговорить об этом, и я поняла, что тоже замерзла – продрогла до костей.

Он замялся на мгновение, но тут же рассмеялся.

– Верно! Что есть, что есть! Что ж, рано или поздно, так или иначе, перемен не миновать. Но тебе волноваться не о чем. Держись старины Ника Пичи, и не пропадешь. – С этими словами он поднял руку, которой держался за сук, и забавно приставил палец к носу, как его тезка святой Николай, на которого он ничуть не был похож [53]. Я неодобрительно наблюдала за этим фривольным поведением. Глаза его стали круглыми, как блюдца, и сильно блестели; зрачки были полностью окружены белизной белков. Мне захотелось, чтобы он закрыл глаза. – Бррр! Не хочется впадать в уныние, моя дорогая Джейн, но давай заключим пакт, что если мы умрем, то… послушай-ка, а у меня возникла идея! Не можем ли мы призвать на помощь призраков? – Я вытаращилась на него, а он поспешно добавил: – Я имею в виду, чисто с практическими целями, без всяких там спектаклей для публики. – Он продолжал: – Правда ли, что мир призраков существует везде и нигде, и вы, медиумы, можете выдернуть пробку, если так можно выразиться, и впустить в себя духа хоть из Тим-букту, хоть из Чизхилла, штат Массачусетс? А теперь поправь меня, если я ошибаюсь: мне кажется, что привидение, готовое пойти на контакт, может передать сообщение от одного рта, находящегося на Новой Земле, другому, сидящему на Яве или в Парагвае, и сделать это почти без задержек. Как телефонный разговор, только без кабелей! Как вам такое, мистер Александр Грэм Белл? Представь, если всемирная сеть медиумов начнет передавать сообщения из глотки в глотку, изо рта в рот – а-ха-ха [54]! Только представь!

Я представила, хоть мне и показалась оскорбительной мысль использовать мертвых для столь приземленных целей, как телекоммуникация. Пичи тем временем продолжал:

– И рано или поздно настанет час, когда голос вытеснит медиума, а точнее, станет медиумом, и нам останется лишь открывать рты и передавать чужие слова и сообщения; осмыслять их при этом отпадет всякая необходимость. Подобно птицам, мы будем лишь чирикать: чик-чирик…

– Собственно, этим самым мы в школе и занимаемся. Директриса говорит…

– Ага! Вот видишь? Ты сама сказала! И… – он заметил, что я нахмурилась, – почему бы и нет? Зачем нам собственные мысли, когда вся мудрость славных мужей – и жен, разумеется, – вертится на кончике нашего языка? Спору нет, сведения, которыми располагают мертвые, несколько устарели – это своего рода вчерашняя газета, – но это упущение можно обойти! Коль скоро ты захочешь получить в свое распоряжение более современные знания, которыми располагает тот или иной ученый муж, достаточно лишь его убить! Со временем люди начнут относиться к жизни как к периоду обучения знаниям, которым после их кончины найдется более полезное применение. Чик-чирик!

Он продолжал хихикать и изображать различные птичьи трели с веселостью, совершенно не вязавшейся с незавидной ситуацией, в которой мы оказались; разозлившись на него, я отвернулась и принялась рассеянно гладить кошку, прижавшуюся к моей груди и, кажется, впавшую в транс. Ненадолго я перестала его слушать.

Но потом он заговорил о таком, что я невольно навострила уши.