– Ну-ка, детки, подойдите, – пробасила я, – и я расскажу вам историю своей смерти.

В задних рядах раздался неуверенный смешок.

– Но ты не умерла, – заметила маленькая девочка, которую звали Дотти. Что бы кто о ней ни говорил, смелости Дотти было не занимать.

– Она – нет, а я – очень даже, – ответил мертвец моим ртом. – Ибо последний волк, выживший в старых лесах Коннектикута, разодрал мою глотку зимним днем тысяча семьсот пятьдесят девятого года. Но прежде чем надо мной сомкнулась звенящая тьма, я успел увидеть, как брызнула кровь и расцвела красной радугой на небе и как кружило и каркало надо мной воронье.

После этих слов они затихли. Полагаю, они почуяли, что я уже не я, и тот, кто говорит моим голосом – не я, хоть и не понимали, как такое возможно. Впрочем, не заподозрить неладное было сложно: голос-то был мужской. Отличить голос взрослого мужчины от голоса маленькой девочки может каждый. Гонады[56] делают свое дело, знаете ли.

Наверное, стоит добавить, дорогая слушательница, что фраза, которую ты только что записала, вряд ли принадлежит мне. Скорее всего, ее произнес кто-то другой. Гонады – не мой конек. Кажется, я даже не знаю такого слова, хотя догадываюсь о его значении.

Итак, как я и сказала, после моих слов про красную радугу наступило молчание. Странно то, что хоть голос и воспоминание мне не принадлежали, описывая случившееся, я ясно видела перед глазами дугу кровавых брызг, бледно-голубое небо, ворону, раскачивающуюся на сосновой ветке слева от меня, и еще одну, под чьим весом прогнулась голая ветвь справа; я чувствовала даже холодный снег под своей шеей, горячую кровь на снегу и страшную дыру на том месте, где раньше было горло; оттуда поднимался пар, и худая голодная морда опустилась, чтобы расправиться со мной.

Я подняла голову, резко раскрыла рот, и губы мои задвигались в такт словам, которые хотел произнести мой гость; он проговорил:

– Зовут меня Корнелиус Хакетт, и я мертвец. Прошу не путать меня с той, чей рот временно вещает от моего имени. Я старше и умнее ее. Я убил одного мужчину и поимел многих женщин. Детей я могу наделать, а могу выпороть; больше мне с ними знаться незачем. Что они думают, меня не волнует. Я мертв, и это страшная досада. Этот прискорбный факт злит меня уже много лет, с самого тысяча семьсот пятьдесят девятого года. Так что вы, дети, меня не злите. Понятно?

Я заметила, что мои одноклассники, стоявшие в задних рядах, потихоньку пытаются улизнуть.

– Вы, верно, сейчас киваете, – продолжал Корнелиус приветливым тоном. – Но понимаете ли, в чем дело: я вас не вижу, хоть и слышу; точнее, слышал бы, не молчи вы, как рыбы. Так что ответьте, к примеру: «Да, мастер Корнелиус».

– Да, мастер Корнелиус, – хором пролепетали мои одноклассники, оцепенев от ужаса.

– Поиграем в игру, – продолжал он, – и отныне будем играть в нее каждый день. Она называется «Школа».

Так и вышло, что, будучи сама школьницей, я стала учителем и принялась учить других детей тому, чего сама пока не знала: как призывать мертвых. Точнее, моими устами учил Корнелиус. Сама я начала преподавать гораздо позже.

Мои ученики, да и я сама, боялись Корнелиуса как чумы и совершенно не горели желанием вызвать еще одного такого же мертвеца или сближаться с мертвыми больше, чем требуют приличия на похоронах. Но мы не могли возражать Корнелиусу и боялись вызвать его недовольство. Ему следовало по возможности угождать, и мы стремились к этому и даже соревновались за привилегии, которые на самом деле были нам ни к чему.

Мое положение в школе существенно укрепилось. Как проводница Корнелиуса я, несомненно, внушала ужас, и хотя никто не хотел иметь со мной ничего общего, у них не оставалось другого выбора, кроме как жаждать моей компании. Но лучше вызывать страх, чем быть объектом насмешек, и я с готовностью начала властвовать. Пускай я распоряжалась властью от имени мертвеца и благодаря мертвецу, Корнелиусу удалось совершить то, чего не смог бы сделать ни один живой человек: он поднял меня на верхушку социальной лестницы.

И мне там понравилось. Теперь я развлекалась, раздавая приказы. Установила новые правила: отныне все носят шейные платки в горошек. Оборачивают книги марлей. Таскают в карманах маленьких питомцев из бумаги и дают им имена. Потом я сама нарушала правила и смеялась над теми, кто продолжал их соблюдать. Они вслед за мной нарушали их, а я их наказывала.

– Дотти, дай мне свой карандаш. – Дотти молча повиновалась. – А это что у тебя, новый шарф?

Оказалось, да. Я потребовала его себе и потеряла в тот же день. Но мне было все равно. Дорожить вещами мне теперь было ни к чему. Завтра я могла потребовать шарф у кого-то другого.

Лишь одно оставалось прежним и не менялось с тех пор никогда: превыше всего я ценила умение заикаться, и вознаграждала тех, кто брался практиковать этот навык (ибо с подачи Корнелиуса я стала считать заикание навыком и умением). Учителя пребывали в растерянности. Сколько раз им, несчастным, приходилось выслушивать «Ат-т-таку л-л-легкой б-б-б-бригады»[57] [секретарша, не исправлять]! Один за другим мертвые стали выходить на свет, а я – тренировать команду говорящих с призраками, первых и лучших в стране. Некоторые из них со мной по сей день. Ты знаешь нашу мисс Тень, к примеру – мисс Доротею Тень, которую прежде звали Дотти Хоббс (я дала своим подопечным новые имена, более соответствующие их новому положению). Я верна тем, кто верен мне. Те же, кто предал меня…

Ты же не предашь меня?

Так я начала, сама того не зная, готовиться к открытию своей школы. Корнелиус считал, что использует меня, но на самом деле это я его использовала. В конце концов он сам научил меня, как управлять собой. Тогда я основала свою школу и назвала ее своим именем.

И никому не позволю отнять ее у меня. Никому.

Известно ли тебе, дорогая слушательница, что я никогда до конца не уверена, смогу ли вернуться из края мертвых? Постороннему человеку, должно быть, кажется, что для возвращения достаточно совершить все шаги в обратном порядке и нырнуть в собственную глотку, только в обратную сторону, подобно тому, как энтомолог выворачивает сачок, выпуская попавшую в него пчелу. Но для некронавта край мертвых в значительной степени и есть он сам. Не так-то просто нырнуть в себя не метафорически, а буквально. Это все равно что вывернуть мир наизнанку, продеть деревья в их собственные дупла, а иглу в ее собственное ушко; забросить планету в черную дыру, а дыру – следом в нее же.

И такое бывает. Я не утверждаю, что все это невозможно, но не могу гарантировать, что проделав все эти удивительные вещи, вы вернетесь в мир живых.