– Но есть еще один выход.

– Какой?

– Назначить школе нового руководителя, который немедленно приступит к своим обязанностям. Это, несомненно, лучший вариант для детей, для школы и для вас самой.

– Нового руководителя? – От неожиданности я разинула рот. – Новую директрису? – Он не ответил. – Или… директора? Вас? – Я подошла ближе, спрятав руки в складках юбки. – Вам нужна моя школа, – вдруг поняла я и почему-то совершенно успокоилась. – Вы пришли забрать мою школу.

Он повернулся ко мне лицом. Я заметила, что воротник впивается ему в шею, а на розовом лице отражаются растерянность и недовольство.

– Если вы примете мое предложение, я дам школе благоприятную оценку, и смена администрации пройдет спокойно и без скандалов. Вы сможете остаться в школе в качестве советника. Поскольку здание принадлежит вам, вы будете по-прежнему получать прибыль, за вычетом расходов на эксплуатацию. – Он опустил голову и смущенно уставился на свою шляпу. Мы с ним одновременно заметили на тулье птичий помет, и он принялся соскребать белое пятно указательным пальцем. Подумать только – чтобы такой слабый и невзрачный человечек встал между мной и моей работой! Это было неправильно, даже отвратительно, как мысль о том, что червяк может съесть человека, или паук, или птица – ничтожное создание, возомнившее, что может сомкнуть свои челюсти на теле существа куда более царственного.

У меня вдруг возникло странное чувство, будто в моих конечностях гуляет ветер. Я стала очень легкой. Я ощутила смутное желание что-то сделать – заплакать, ударить по столу, сплясать танец Дурги на трупе поверженного врага. Но я овладела собой и ничего не сделала. Ушла в себя и принялась лихорадочно соображать, сжавшись до размеров маленького мозга. Мои движения стали решительными. Я разгладила юбки и притворилась, что разглядываю ноготь на пальце и надорванную, слегка воспаленную кутикулу, однако мысленным взглядом неотрывно наблюдала за школьным инспектором, вертевшим шляпу в руках. Мне удалось вызвать его смятение.

– Разумеется, вы можете подать апелляцию в попечительский совет и оспорить мое решение. Хотя сами понимаете, – ему хватило наглости жеманно улыбнуться, – решающий голос остается за мной.

Нет-нет, он не улыбнулся, я солгала, а ведь ложь мне ненавистна. Он просто констатировал факт. Он был законопослушным, порядочным, скучным человечишкой без капли воображения, и, несомненно, чрезвычайно удивился, когда, уронив шляпу и нагнувшись, чтобы поднять ее, получил по затылку ведерком для угля. Металлический край глубоко рассек ему шею; он упал на колени и хрипло застонал. Повернувшись ко мне вполоборота, он бросил на меня обиженный и растерянный взгляд и сделал резкий вдох, словно собираясь крикнуть. Но я снова ударила его. На этот раз удар пришелся по виску; инспектор повалился набок и с глухим стуком упал на ковер. Он был среднего сложения, не слишком крупный; справиться с ним оказалось легко. Его голова напоминала почти безволосого розового зверька: новорожденного кролика или поросенка с заспанными глазами. Я заколебалась, а затем решительно ударила снова. После третьего удара череп приобрел довольно странную форму; вероятно, я проломила его. Я испытала облегчение, что решение принято и пути назад нет, хотя запоздало сообразила, что, раз уж я решила его убить, гораздо лучше было бы подкараулить его на дороге или проследить за ним до самого дома и прикончить там.

Я подстелила пальто инспектора под кровоточащую рану на его голове и села за стол, чтобы подумать. Я не собиралась убивать его. Это даже убийством назвать было сложно, хотя, безусловно, я прикончила его и преследовала именно такую цель, ударив ведерком. Я разозлилась, увидела ведро, увидела его голову, и… все произошло само собой. Но это было не настоящее убийство. Настоящее убийство – что-то совсем другое, более продуманное; так стремительно оно не совершается.

Но что с ним делать теперь? Вот главный вопрос, требовавший немедленного ответа. Если школьного инспектора, который больше не произведет ни одной инспекции, оставить в моем кабинете, его скоро обнаружат. А вот в подвале или темнице он может пролежать некоторое время, не привлекая внимания, пока я не придумаю, что делать дальше. Но не могу же я протащить его по коридору и вниз по лестнице, где он будет биться головой о ступени – бум, бум, бум! Все услышат, а кто-то наверняка и увидит. Я поняла, что придется воспользоваться кухонным лифтом.

Обернув его голову пальто, чтобы не запачкать ковер, я подхватила его под мышками и потащила к люку. Открыв люк как можно шире, попыталась забросить тело в лифт, но оно вдруг словно стало тяжелее и больше. Теперь я с трудом поднимала его и смогла подтащить к люку лишь голову и плечи, а потом уронила тело. Оно сползло по стене и с глухим стуком упало на пол. Зато теперь я поняла: если повернуть его на спину, как я сначала и пыталась сделать, придется поднять его целиком, чтобы просунуть в люк; но если перевернуть на живот, я смогу сначала поместить в лифт руки инспектора, затем голову и плечи и перекинуть через край верхнюю половину его туловища; та будет держаться сама собой, а мне останется лишь отдышаться и закинуть следом его ноги.

Этот план я реализовала с относительным успехом, поскольку лифт при этом довольно сильно грохотал. Когда верхняя половина туловища оказалась в люке, казалось, будто инспектор региональной службы образования просто стоит у стены и заглядывает в шахту. Я передохнула, подперев собой труп, чтобы тот не соскользнул на пол. Инспектор был теплым и твердым. Восстановив силы, я встала поустойчивее, взяла его за ремень и подсадила, одновременно заталкивая в люк. Теперь из дыры в стене торчали лишь его ноги.

Но голова инспектора уперлась в стенку лифта, и я поняла, что для того, чтобы он поместился в лифте целиком, придется уложить его на бок и свернуть, как рулетку, согнув его ноги в коленях и тазобедренных суставах. Пытаясь осуществить этот план, я порядком намучилась и в какой-то момент начала даже истерично смеяться. Мои глаза заслезились, и вскоре я пришла к выводу, что мне не удастся поместить его в лифт, не забравшись туда вместе с ним. Так я и поступила: пролезла в лифт с правой стороны. Прижавшись к стене, я вцепилась в дальнее плечо инспектора и попыталась подтащить к себе. Мне удалось на несколько дюймов приподнять плечо, но тело мешком осело на пол и совершенно не желало шевелиться.

Я всегда придерживалась мнения, что человек представляет собой нечто несущественное: ветер или отверстие, сквозь которое ветер дует; однако происходящее бросало вызов всем моим предыдущим представлениям. Человек – если тело можно назвать человеком – оказался тяжелой вещью, похожей на свернутый ковер или мешок с песком. Школьный инспектор, при жизни казавшийся довольно ловким, после смерти стал неповоротливым и двигаться не хотел. Я отпустила его плечо, затем снова подняла его и принялась раскачивать тело, пока наконец мне не удалось сместить центр тяжести, и тогда он всем весом навалился на меня. Теперь я лежала на спине на полу лифта, придавленная трупом. Мои ноги торчали из люка.

Окажись на моем месте женщина более робкого десятка, она бы испугалась.

Я же подняла ближайшую ко мне руку инспектора, упавшую на меня, и перекинула ее через тело; подняла ближайшую ко мне ногу и не без труда перебросила через другую. Тело чувственно, вальяжно распростерлось, как распятый Иисус на картинах флорентийских мастеров эпохи Возрождения. Затем мне удалось перекатить его на бок. Потянув за талию и упершись коленями в бедра, я согнула его в подобие зигзага. Никогда в жизни я не находилась так близко к мужчине.