Точнее сказать, у нас есть незаконченное дельце. Ведь ты же станешь моей преемницей, верно?

Не знаю, почему, но мне хотелось бы услышать: «Стану». Впрочем, это ясно и без слов. Даже если из скромности или страха перед большой ответственностью ты сначала начнешь возражать. Даже если уложив в старый чемоданчик все свои скудные пустяковые пожитки – шелковые чулки, купленные во время тайной вылазки в Гринфилд, щетку с вылезшей щетиной и облупившейся красной краской, кошелечек из тисненого китайского шелка, тоже красный, с вышитыми золотыми птицами, разлетающимися ко швам, в котором всего три доллара шестьдесят шесть центов; черную записную книжку, стянутую невзрачной резинкой, и керамическую статуэтку сиамских близнецов – видишь, я знаю все твои секреты! – ты бесшумно закроешь за собой дверь и, оставив лампу в моем кабинете гореть, покинешь школу в эту самую минуту и прокрадешься по дорожке из гравия, в лунном свете похожей на бледную реку, чувствуя на лице прохладную ночную изморось. Даже если никто не будет записывать это донесение, потому что ты давно ушла, как я только что описала, или как-то иначе – например, взяв фонарь и бросившись через лес и овраг; дорога более трудная, но к утру она приведет тебя в Гринфилд, где ты сможешь сесть на попутку до Бостона или даже Нью-Йорка, – все будет бесполезно. Рано или поздно я настигну тебя и стану говорить с тобой и через тебя; диктовать свои мысли и озвучивать твои тайные мысли, менять твои мысли и вести тебя домой.

Я никогда не замолчу.

Так вот в чем дело! Вот оно! Вот что не давало мне покоя все это время! Все эти события якобы происходили в якобы мире якобы живых. Но [пауза; помехи] разве могла я одновременно вести донесение из края мертвых и рассказывать о том, что произошло со школьным инспектором? Значит [пауза] в какой-то момент я потеряла нить своего рассказа; это случилось, когда я покинула край мертвых, чтобы совершить убийство; но теперь я вернулась и могу начать с того же места. Возможно ли это? Ну, разумеется. Однако мое повествование прервалось, а у меня сложилось впечатление, будто я говорила непрерывно.

Чуть позже проверю записи. Если повествование действительно прерывается, значит, в убийстве виновна я. Если нет – я невиновна; просто повредилась умом. Шучу! Ха-ха-ха-ха! [Смех продолжается еще сорок пять секунд.] Здесь, в краю мертвых, где моя жизнь зависит от способности непрерывно вести рассказ, ошибиться очень легко. Если та дверь была ненастоящей, как и я сама, если, подобно спящему, перемещающемуся из одного сновидения к другому, я приоткрыла дверцу внутри своей истории и попала в следующую, ничего нового в этом нет; некронавты уже не раз попадались в эту ловушку. Неважно; записи все прояснят. [Длинная пауза.]

Но нет.

Не прояснят.

Ведь я могу отсутствовать год, два, двадцать лет. Целую вечность ходить по кругу и каждый раз возвращаться к исходной точке.

Вот незадача. [Невнятное бормотание.] Не слишком приятно сперва стать свидетельницей того, как дело твоей жизни терпит крах, затем убить человека, спрятать тело, лгать и бояться, что обман раскроется, а потом выяснить, что всего этого на самом деле не было, во всяком случае, с точки зрения закона.

Может, это была репетиция?

Или инструкция, как все должно произойти?

А может, все это чистый вымысел? [Долгая пауза; помехи; звуки дыхания.]

В краю мертвых жизнь некронавта порой кажется книгой, которую тот читает, и даже не книгой, написанной им самим, а антологией мимолетных впечатлений, собранием домыслов и слухов, записанных о нем неизвестными учеными и анонимными хроникерами. Все это вызывает у некронавта желание снабдить книгу дополнениями и отступлениями, предисловиями и сносками, и в результате добраться до сути становится невозможно. Когда читателю кажется, что он наконец это сделал, его собственная жизнь предстает перед ним неузнаваемой.

[Разрыв связи.]

Но, кажется, школьный инспектор что-то говорит. Разве он не мертв?

– Я ничего не вижу…

Я убиваю его снова.

– Мой долг…

Я убиваю его.

– Я бы рекомендовал…

Делаю это снова.

– …который немедленно вступит в должность…

И еще раз. Однако как это весело! И я снова убиваю его. Тела падают оземь, их смывает черно-красным приливом; они снова вырастают из земли и встают плечом к плечу, одетые в черные шерстяные костюмы, к которым – что за поразительное внимание к деталям! – тут и там пристали оторванные крылышки моли; но под моими безжалостными ударами они падают снова и снова. Я с упоением отвешиваю удары: фенденте, монтанте, имброкката, стокката, страмаццоне [60]. Я отправляю на тот свет тысячи школьных инспекторов, и все же они возвращаются.

– Из чего следует, что с наследственностью не поспоришь, – произносит мой отец, – ибо случайный опрометчивый союз, несомненно, может породить лишь нездорового отпрыска, ущербного как в физическом, так и в моральном отношении.

– Сказал человек, удушивший свою жену.

– И собиравшийся сжечь дочь, насколько я помню. Поверь, жалеть об этом я буду вечно. В буквальном смысле вечно.

– Жалеть о том, что я спаслась, полагаю?

– Спаслась? – Горячие волны прилива [помехи] накатывают и разбиваются о берег. Капли, жгучие, как искры, ошпаривают мне руки. – О да, список моих жертв, безусловно, короче твоего, – любезно замечает он. – Рад видеть, что ты продолжила семейную традицию. Напомни, скольких ты уже отправила за Покров?

Моя рука поднимается и опускается, поднимается и опускается. Ведерко для угля кое-где покрылось вмятинами.

– Они ненастоящие, – отвечаю я, но отчего-то эти слова меня не успокаивают. А потом у меня вырывается: – Я спаслась!

– Уверена? – спрашивает отец.

– Да. Я прыгнула через огонь.

– Наверное, ты права.

– Я сломала стену, прыгнула через огонь и вылетела из горящего сарая, родившись заново, как феникс, сильный и прекрасный.

– Не сомневаюсь. – Я вздрагиваю, увидев его усмешку: кроваво-красную трещину на почерневшей маске лица.

Я рублю и кромсаю; тошнота подступает к горлу. Во все стороны летят ошметки; из некоторых торчат волосы.

До чего же скучное и убогое это место! Бледный набросок другого наброска. Бедность воображения ужасает. В сравнении с нашим миром этот – сущая пустыня. Кусок луга Дюрера [61]. Или даже не луга, а голой земли.

[Помехи; разрыв связи.]

Я встаю в лужу черной крови на полу. Она мокрая, черная, блестящая, немного липкая и совсем не похожа на дыру, но все же я проваливаюсь в нее. Где-то рядом хохочет ворон. Или ребенок?