Потом в голову мне пришло худшее подозрение из всех: что если мой отец был добрым? Что если он всегда был добрым и никогда не обидел бы меня, и этим привязал меня к себе, а себя ко мне? Что если мне на самом деле нечего было ему предъявить, и именно поэтому сейчас он отворачивался от меня, исчезал с неописуемой и нестерпимой кротостью и становился тем, что я не могла назвать, потому что этому не было названия.

Но кем была я без отцовской жестокости? Без нее я осталась бы ни с чем.

Именно.

Налетел еще один рой мух, но эти казались уже не такими реалистичными – кусочками целлофана, рассеянными при помощи ветряной установки; точками цветного геля на прожекторе. Они казались циничными и словно насмехались надо мной; я нетерпеливо отмахнулась от них, несколькими быстрыми движениями стряхнула чуть теплые искры с неопаленных юбок.

Пожалуй, я тоже начала терять интерес к своей истории. Мой рассказ разваливался на части, и всему виной была я; я держала в руках ножницы, режущие нить судьбы. Можете звать меня Атропой [63]. Или зовите меня мертвой, ибо если в смерти время не движется, эти фрагменты, какими бы ужасными они ни казались, нельзя расставить по порядку, а, следовательно, уяснить их смысл. Пожары, таким образом, способны заново отстраивать фабрики и возвращать отцов из мертвых. Удавки – давать жизнь матерям. Сестры могут на погребальном катафалке вернуться домой с кладбища для бедняков; зеленые простыни – расстелиться на мягких постелях, а мужья – накрыться ими, лежа рядом с женами. Удар ведерком для угля способен вернуть к жизни труп, а перо – втянуть в себя чернила и слова, написанные на бумаге, оставив после себя лишь пустоту, белизну, невинность, нетронутость. Затем останется лишь попрощаться с виной и печалью, гордостью, надеждой и стремлением. И с тонкими пальчиками, стучащими по клавишам, ибо я не забыла тебя, но вскоре забуду.

Потому что я уже не уверена, что вернусь или вернусь в том обличье, которое ты узнаешь.

Я почему-то забыла, что смерть столь же призрачна, как и жизнь, что это всего лишь очередная ошибка восприятия в ряду ошибок, которые ведут не к кульминации – никакой кульминации здесь быть не может, – а к возвращению в мир живых, и на этом дело не кончится; жизнь снова приведет к другим, будущим смертям, и поймет ли умирающий наконец, что смерть – всего лишь очередной поворот колеса, уже не будет иметь значения, ибо понимание это лишь на мгновение остановит нескончаемый поток.

Несмотря на все мои исследования, я так и не смогла понять, что происходит с нами и что происходит сейчас со мной, но это не значит, что я потерпела крах. Я оставляю живым попытки понять; после смерти они становятся бессмысленными, ибо смерть понять нельзя – не потому, что она загадочна или скрывает от нас свой смысл, а потому что не воспринимается органом понимания.

Но даже это прозрение сейчас ускользает от меня.

Огонь больше ничего для меня не значит. Как и гаррота – пора избавиться и от нее. Кроличья лапка, пропитанная кровью – ее я отбрасываю тоже. Отсутствие воздуха холодит мою кожу, когда я понимаю, что можно научиться жить без всего, даже без боли.

То есть научиться умирать.

Все постепенно тает – мир во всей своем показном тщеславии. Все плотное, имеющее цвет становится воздухом, то есть дыханием, то есть словами. А я бегу, и мои ноги (у меня есть ноги?) тонут в болотистой земле; она кажется болотистой, но я не вижу ни камышей, ни лягушек, ни цапель; она скорее напоминает соус из размякших хлебных крошек или жеваную бумагу, или соус из размякшей бумаги, на поверхности которого, насколько хватает глаз, тянется цепочка следов, отпечатавшихся в болотной жиже; они меньше тех, что я оставляю позади себя, направляясь к горизонту по неестественно прямой траектории (я вижу это, оглянувшись); траектория моя – на самом деле линия, прочерченная чернилами, не совсем идеально ровная, здесь и там прерываемая кляксами, впитывающимися в небо. Не знаю, почему она кажется мне неестественной, ведь здесь все неестественно или естественно, в зависимости от того, что для вас Homo sapiens и какого вы о нем мнения. Однако прямизна моего пути все-таки удивительна, ведь она свидетельствует о том, что я иду к своей цели непрерывно. А ведь мне казалось, что я уже целую вечность петляю в лабиринтах многоэтажных подвалов и чуланов. Разумеется, как все истории, моя могла быть составлена в ретроспективе с таким расчетом, чтобы понравиться мне больше других ее версий, но так ли уж это теперь важно? Здесь любая версия истории истинна ровно до тех пор, пока не появится другая и не начнет ей противоречить. Но сейчас, когда мое лицо обращено к будущему, главной историей для меня становится та, которую рассказывают следы, ведущие к горизонту. Они говорят мне о том, что девочка все еще опережает меня на шаг, направляясь в свое собственное будущее. Когда я вижу ее следы, мне даже кажется, что они что-то сообщают мне о ее характере и свидетельствуют о ее упрямстве, любопытстве, гордыне. Она опережает меня всего лишь на страницу, не больше, может, и меньше, чем на страницу – всего на абзац или на одну фразу…

Я вижу ее! Это она! Сомнений быть не может! Острые плечики, слегка наклоненные вперед, торчащий подбородок, жесткие черные волосы, стянутые в два хвостика; лента на левом почти развязалась…

Нет, так не пойдет. Я пытаюсь поймать ее словами – «Вот же она!», «Я ее вижу!», «Эй!» – но она неуязвима для моих словесных капканов, лишь она одна в этом мире, собранном из фрагментов, не подчиняется мне, а может, я просто утратила талант плести историю или никогда и не владела им в той мере, как мне казалось. А может, я просто больше не верю в собственную ложь или во все эти вещи, или дело в другом, в том, о чем я еще не думала.

Но вот же она! Я вижу ее прямо перед собой!

Нет, я снова солгала. Это мешок с песком на проезжающей мимо телеге; игра света в густом кустарнике, ветви которого треплет ветер; стая птиц или летучих мышей, пчелиный рой или стадо пятнистых антилоп, каждая из которых чуть отличается по цвету, как пятна краски, сложившиеся в случайный узор, который – тоже случайно – оказался похож на фигуру девочки, присевшую на корточки, чтобы рассмотреть что-то на земле. Она никуда не торопится, затем встает, пробегает еще немного, используя эти самые слова как камушки, на которые наступает, чтобы не увязнуть в болоте; под ее весом они слегка проседают в болотной жиже, слегка пружинят под ее ногами, но она совсем легкая, совсем ничего не весит, и не успеваю я закончить это описание, как она уже перепрыгивает на следующий камень, а вокруг меня начинает клубиться белая пыль. Девочка снова впереди, свет падает на нее, и она сама становится светом; она – не я, она – не я. Вот что мне в ней нравится: она – не я, а может, все-таки я; а может, я тоже не я. Вздымается белая пыль. Небо нависло над горизонтом. Ноги вязнут в соусе из размякшей бумаги; бумажный ветер бьет в лицо, пыль забивает рот, глаза, обволакивает кости. Даже если я скажу, что вижу ее, разве смогу я в это поверить?