Я не мог сидеть спокойно. Будучи новичком, я испытывал страх, наблюдая за пусками шаттлов. Теперь у меня был ужас ветерана, знающего, с чем мы имеем дело. Я нервно ходил позади остальных. Говорящие головы в телевизоре сосредоточились на Кристе, показывая видеозаписи с ее тренировок и «живые» кадры ее учеников, ожидающих старта. Школьники воспринимали происходящее как карнавал.

Когда представитель пресс-службы NASA отсчитывал последние десять секунд перед стартом, я молился изо всех сил, упрашивая Господа о благополучном запуске. Не то чтобы я не думал при этом и о себе: еще тысяча вещей могла случиться между мной сегодня и моим стартом с Ванденберга, и старт 51-L был одной из них. Еще один прерванный старт или, упаси боже, аварийная посадка в Африке или Европе могли серьезно сказаться на графике полетов, и волна отсрочек могла отодвинуть миссию 62-A еще на более дальний срок{58}.

В момент T-0 ускорители вспыхнули ярким пламенем, и «Челленджер» начал свой путь на орбиту. Телевидение едва показало момент старта и тут же переключилось на обычные утренние новости. Боб Криппен покрутил ручкой настройки каналов, надеясь, что где-то репортаж еще идет, но его не было. Даже такая новость, как полет школьной учительницы в космос, не смогла обеспечить NASA больше минуты эфирного времени.

Мы выключили телевизор и устремили свое внимание на научного руководителя эксперимента, аппаратура которого должна была находиться у нас в грузовом отсеке. Мы уже собирались пройти вместе с ним к «железу», когда Джерри Росс решил дать телевидению еще один шанс: «Может, появилась новая информация о старте». Он включил телевизор, и зрелище повергло нас в шок и лишило дара речи. Разрушение «Челленджера» уже случилось. Теперь шел повтор ужаса. Мы увидели, как летящая система превращается в оранжево-белый шар, ускорители SRB выписывают в небе неправильные кривые, а дымные струйки идут дугой в сторону океана.

В полной тишине мы ощущали биение наших сердец. Потом кто-то вскрикнул: «Боже, нет!» Гай Гарднер опустил голову и заплакал. Я молча, ошеломленно смотрел в пространство, как и большинство из нас. Кто-то из сотрудников лаборатории спросил вслух, выбросился ли экипаж. Я ответил: «На шаттле нет системы катапультирования. Они погибли».

Телевидение сфокусировалось на родителях Кристы Маколифф. Они находились на трибуне в зоне для прессы и, казалось, были просто в замешательстве. На их лицах читался вопрос: «А этот дым в небе – это нормально для запуска?» Их дочь была уже мертва, но они не знали этого. Я мысленно проклял прессу за то, что она продолжает снимать их. Это была крайняя степень непристойности в то ужасное утро.

Я позвонил Донне. Она рыдала. Несмотря на то что представитель от NASA сказал лишь о «серьезной неисправности», она достаточно хорошо представляла себе конструкцию шаттла, чтобы знать, что системы аварийного спасения на нем нет. Ей можно было не говорить, что экипаж погиб. Я посоветовал ей забрать детей из школы. Прессу можно было ожидать где угодно, и я не хотел, чтобы телевизионщики совали камеры им в лица. «Просто подержи их дома». Я сказал, чтобы она ждала меня после обеда. Я знал, что нам не придется остаться в Лос-Аламосе.

Потом я позвонил матери и отцу в Альбукерке. Отец, сентиментальный ирландец с большим сердцем, плакал. Мама, как всегда, была несгибаема, как сталь. Я знал, что она умирает внутри себя, но ни в коем случае не могла выразить свои чувства вслух.

Как и следовало ожидать, Криппен решил возвращаться в Хьюстон немедленно. Мы приехали в аэропорт Лос-Аламоса и сели на чартерный рейс лаборатории до Альбукерке. Через час после прибытия мы уже летели домой на наших T-38. Я сидел за спиной Криппена, летевшего первым в строю.

Когда мы набирали высоту, диспетчер разрешил нам прямой полет до Эллингтона и добавил: «Экипаж NASA, пожалуйста, примите наши соболезнования». Я был уверен, что подобные слова сочувствия экипажам NASA произносили везде, откуда они спешили домой. В этот день горевала вся Америка.

Остальная часть полета прошла в молчании. На каждой границе воздушных зон очередной диспетчер выражал соболезнования и оставлял нас в покое. Не было никаких обсуждений и между нами на общей частоте группы. Криппен ничего не говорил по внутрикабинной связи. Каждый из нас замкнулся наедине с горем. Я смотрел, как за соседними T-38 остаются ярко-белые инверсионные следы, и молился за экипаж «Челленджера» и за их родных.

Мои мысли вернулись к тому дню, когда я видел ребят в последний раз, – больше двух недель назад, когда они ушли в карантин. Я проходил мимо них по пути на тренировку. У каждого на лице светилась улыбка в тысячу ватт – улыбка астронавта из основного экипажа. Я пожал им руки и пожелал удачи, а Джуди обнял. Обхватив ее руками, я прошептал: «Берегись камер, которые зажевывают волосы». Она рассмеялась. Больше я не видел ни ее, ни остальных. А теперь их растерзанные тела лежат где-то на дне Атлантики, и о моих друзьях, чьи радостные лица я видел всего две недели назад, эти головы в телевизоре говорят как об останках. Я ощутил руки Джуди у себя на спине, почувствовал, как ее волосы щекочут мою щеку в том последнем объятии. Этих рук, этих волос, этой улыбки больше не было. Они превратились… в останки. Хотя я знал, что это однажды случится с кем-то из нас, я все еще не мог поверить в реальность случившегося. Они ушли. Навсегда.

Единственным моим утешением была мысль о том, что их гибель была милосердно быстрой – мгновенная смерть, на которую все мы надеемся, когда придет наш час. В мгновение ока они ощутили максимальный напор скорости, увидели, как чернеет небо, предвкушая красоту космоса, а потом… небытие. Я был в этом совершенно уверен. Как может кто-нибудь пережить взрыв внешнего бака? Кабина находилась от него всего в паре метров, а в баке оставалось еще более миллиона фунтов горючего, когда он сдетонировал. Этот взрыв должен был разрушить кабину и все, что в ней находилось. Чем больше я думал об этом, тем крепче была уверенность: они умерли мгновенно. Позже мне предстояло узнать, как сильно я ошибался.

Мои мысли сместились в сторону причин катастрофы. На повторах старта по телевидению было видно, что перед самым разрушением судна вблизи днища орбитальной ступени поблескивал огонь. Быть может, разрушился двигатель SSME, чего так многие из нас опасались? Я был уверен, что ускорители не имеют к катастрофе никакого отношения. Мы ведь видели, что полет продолжался и после развала системы. Можно было ожидать, что их полет станет неуправляемым и непредсказуемым, но, напротив, все выглядело нормально. И вновь окажется, что я был неправ по всем пунктам.

Я спросил Криппена, что он думает о причинах трагедии. «Не знаю. Но что бы там ни было, мы все летали на этом».

Он был прав. Что бы это ни было, но один и тот же механизм смерти сопровождал всех нас в каждом полете. Сколько времени ему не хватило, чтобы убить меня в полете 41-D? Секунды? Миллисекунды? Не был ли двигатель, погубивший «Челленджер» (а я был уверен, что взорвался один из SSME), одним из тех, что приводил в движение «Дискавери» в моем первом полете? Такое было возможно. Двигатели часто переставляли между разными орбитальными ступенями{59}.