и раздавать пряники — у Коломазов магазин колониальных товаров. Царда, Копейтко и Дател — Дател после паралича ходит с палкой — тоже обещали прийти, если их отпустят дома, поскольку ждут войны… Даже Фюрст подтвердил, что придет, — Фюрст, недотрога, чувствительная обезьяна, которая испугалась бы упасть на поле и испачкать трусы. И конечно, придет смотреть Минек. Домой я шел через парк с Цисаржем и Катцем, Брахтл, который не обращал на меня внимания и был сегодня особенно мрачный, шел с Минеком сзади нас. Так до обеда страшное событие развивалось невинно и тихо, как розовый бутон, а лихорадка у меня усиливалась.

Мы обедали в столовой за сервированным столом, на который через окно светило ясное, спокойное осеннее солнце, но мне этот обед с самого начала показался каким-то странным. Уже потому, что мы обедали в столовой за сервированным столом и было много разнообразной еды, тогда как в предыдущие дни у нас почти не готовили, разве что ложку горячей воды да горсть гречневой каши и морковь, которую я не ем. Странно было, что ждали меня обедать. Мать была задумчива, по временам она глядела то на красную миску с ушками, то на люстру, а когда кончила есть, стала просматривать газету, которую принес в столовую Грон.

— Пишут о конференции в Мюнхене, из-за которой заседало правительство, — сказал она, — но ничего определенного здесь не говорится.

Руженка первый раз появилась в столовой только на минуту, когда принесла блюдо с мясом, она была взволнована, но не боялась, верила, что войны не будет и Гитлер отравится. Потом она пришла второй раз, в тот момент, когда из столовой уходил Грон, а мать держала газету и говорила о конференции в Мюнхене, о которой только упоминалось, и, наконец, пришла в третий раз для того, чтобы принести рюмку белой прозрачной жидкости нашему гостю.

За столом сидел и обедал с нами опять какой-то пан.

Видимо, это был тот самый пан, который приходил с дядей в тот день после обеда, когда объявили мобилизацию. По всей вероятности, это был он, хотя я и не очень был в этом уверен. Ведь тогда у меня не было времени рассмотреть его как следует — мне пришлось уйти из столовой, потому что у меня вдруг перехватило дыхание. Теперь он сидел с нами и обедал, и все это было, видимо, устроено ради него — мы обедали в столовой за сервированным столом и было много разнообразной еды, по-другому все это нельзя было объяснить. Гость кивнул и вышел, а я в эту минуту понял, что мать его вовсе не замечает. Она была задумчива, по временам глядела то на красную миску с синими ушками, то на люстру, то просматривала газету. У меня температура, думал я, я плохо вижу. Почему она не обращает на него внимания, раз его позвали к нам на обед и он сидит с нами? Как это можно, что она его не замечает? Кто он, собственно, и почему не обращается ко мне, пришло мне в голову, это тоже не очень хорошо. Я стал незаметно рассматривать его. На самом деле,— это был, наверное, он — тот самый, который приходил к нам с дядей, когда объявили мобилизацию, он был похож на художника. На художника, хотя у него не было ни длинных волос, какие носят художники, ни шейного платка, ни банта, как я однажды видел на картине, он был довольно бледный и даже ни разу не посмотрел на меня. Снова он выпил и закурил сигарету. На столе не было пепельницы, мать и Руженка, видимо, об этом забыли. Я встал и принес ему пепельницу с буфета. Он улыбнулся и кивнул мне. Потом он взглянул на газету, которую просматривала мать, и повернулся к окну. Я встал, поблагодарил и пошел к себе в комнату. Взял белые трусики, шерстяные носки и пошел.

Кржижовый холм светился в осеннем солнце, как маленькая волшебная гора, а футбольное поле, окруженное низкой деревянной оградой, было гладкое, чистое, как выметенное. И несмотря на то, что неделю назад была объявлена мобилизация и с минуты на минуту могла начаться война, сюда пришел почти весь класс. Пришел Минек, Коня, Копейтко, Царда, Дател, Доубек, даже Фюрст, хотя его никто не ждал, пришел и Коломаз, хотя я не представляю себе, как он дошел до Кржижового холма, как он влез наверх по этой длинной, круто спускающейся аллее, засыпанной листьями. Он сунул Хвойке кусок засахаренной груши, дал и другим, потом начали делить игроков.

Грунд бросил крону, и лев выпал Буке. Бука выбрал себе Гласного. Потом выбирал Брахтл и взял Цисаржа. Потом Бука выбрал Тиефтрунка. Они не любили друн друга, но игра есть игра. Тиефтрунк — самый старший и один из лучших игроков. Потом Брахтл взял Броновского. Бука — Арнштейна, а Брахтл — Хвойку. Потом Бука выбрал Катца, а Брахтл — Ченека. Потом Бука — Бернарда, и в эту минуту за оградой показался Коцоурек со вторым мячом, и Брахтл моментально закричал, что выбирает Коцоурка. И так далее. Потом, видимо, пришла минута, когда лучших игроков не осталось, а Брахтлу надо было еще выбирать из оставшихся. Неподалеку стоял Коломаз, который едва ходит, не то что бегает, он ел пряник и озирался по сторонам, и Брахтл выбрал Коломаза… Я все это время стоял сзади мальчиков, которые пришли смотреть — за Минеком, Коней, Доубеком, Копейтко и остальными, меня даже видно не было, но Брахтл обо мне знал. Потом меня увидел Бука и выкрикнул мое имя. Потом на поле пришло несколько человек, которые гуляли здесь на солнышке, к углу ограды подошла пани с коляской, потом какой-то человек в золотых очках и еще один, довольно бледный с проседью, в шляпе. Минек уже сидел на скамье для зрителей, к нему присоединился Коня, Царда, Копейтко, Дател, Фюрст. И Доубек кричал, где у нас кубок. Если нет кубка, то нужен хотя бы букет для того, кто забьет первый гол. Букет роз. Что во время соревнования он закажет букет. Доубек — комик. Но вот Грунд дал свисток, и игра началась. А моя температура?

Конечно, в такую погоду нужно было играть в трусах и рубашке, мы все так и были одеты, вторая половина дня была очень хорошей, солнце светило ясно и спокойно, и хотя мы не очень бегали, но чувствовали, что согреемся во время игры. Только мне было жарко с самого начала, хотя я еще