не выношу Грунда за его высокомерие. Я сказал, что я не эсэсовец. Что он обязательно будет в следующий раз судить и чтобы выбросил случившееся из головы. Что с этим покончено. Мы чуть было не подали друг другу руку. Мне даже показалось, что он хочет меня обнять. Но случай с Грундом даже в малой степени не касался того зла, которое назревало во втором тайме и в конце игры. Когда Грунд подошел ко мне и сказал, что я эсэсовец, тогда-то оно почти и произошло…

Инцидент между мной и Броновским оставили в стороне и продолжали игру без судьи.

А потом случилось так, что я забил гол.

С помощью их бека Коломаза.

Как раз в тот момент, когда над нами загудела еще одна эскадрилья самолетов.

Наша команда в одиннадцать человек издала победный крик — мы выигрывали 3:1. Пани с коляской отпустила ручку, человек в золотых очках громко закричал «браво», тот, бледный с проседью, в шляпе, стоял возле линии и одобрительно смотрел на меня. Но Брахтл вдруг стал кричать, что гол не считается. Что я был в офсайде… И обратился к Грунду, стоявшему возле скамейки, но Грунд был красный и злой и не хотел ничего знать…

Брахтла с трудом утихомирили Бука, Гласный, Тиефтрунк и остальные, и мне тогда захотелось бросить ему в лицо, чтобы он посчитался с Коломазом… Но не только это, а еще и многие другие вещи… Доубек, который давно вернулся на скамейку, замахал руками и крикнул, что бежит за цветами. Брахтл ответил ему «дурак», а потом крикнул, что все — обман, но что из-за одного дурацкого гола он не будет спорить, и мы стали играть дальше. Быстро и безжалостно, до конца оставалось около десяти минут, а на западе надвигались тучи…

Арнштейн передал мне мяч, и я бежал по краю поля мимо бледного с проседью мужчины в шляпе по направлению к женщине с коляской — к воротам противника. Мой соперник Броновский за мной не успевал. И тут с правой стороны ко мне подбежал Брахтл. Впервые во время игры мы встретились лицом к лицу…

Он часто и громко дышал. Рвал мяч подошвой своего кованого башмака из-под моих ног, и ему это удавалось. Он был сильнее. Потом, не глядя ни налево, ни направо, быстро ударил по мячу и совсем отобрал его у меня. Мяч пошел в аут от него, но для них это было выгодно. Мне было очень жарко. Я заметил, что пани с коляской отбежала от ограды.

Вскоре в мою сторону отпасовал мяч Бука, и я снов побежал по краю к их воротам, и опять Броновский не поспевал за мной, он, наверное, уже устал. И тут Брахтл появился во второй раз, и снова мы встретились лицок к лицу…

Теперь он дышал чаще и громче, чем в первый раз. Рвал у меня мяч из-под ног кованым башмаком, не глядя ни налево, ни направо. Потом несколько раз ударил по мячу так, что у нас под ботинками поднялся столб пыли и мелких камешков, и опять отобрал мяч. С криком и шумом погнал его вперед и передал Коцоуреку. Пани с коляской вся сжалась у ограды и дрожала, бледный с проседью мужчина снял шляпу и глядел на меня.

Я чувствовал жар во всем теле. Наверное, напоминала о себе температура, о которой я совсем забыл. На западе сгущались тучи, и где-то далеко-далеко что-то прогремело. Но это не был гром, а был рокот самолетов, которые летели за городом.

Наконец я перехватил мяч у Тиефтрунка и все побежали вперед, потому что я летел к воротам противника. И тут мы встретились с Брахтлом лицом к лицу в третий раз.

Я чувствовал на своей вспотевшей щеке его злость и раздражение, его горячее дыхание, которое слегка отдавало перечной мятой, и снова вспомнил обо всем — как он относился ко мне в последнее время, как презирал, наш разговор о сигаретах, о велосипеде, о прогулках во время затемнения, а главное — в парке у ковра из цветов, о войне, которая только для обстрелянных, о войне, на которой я бы не выдержал, сломался, погиб… У меня закружилась голова, я увидел перед их воротами прыгающую и бьющуюся длинную тень, наверное, Коломаз откусывал пряник, я слышал возле себя крик, увидел на западе темное небо и услышал рокот самолетов… И когда он со страшным криком вырвал у меня мяч и собирался быстро ударить по нему и не смотрел ни вправо, ни влево, даже на землю, я закрыл глаза и со всей силой ударил ногой.

Он упал на мелкий гравий поля.

Что было потом — было неясно и туманно.

Прибежал человек в золотых очках и склонился над ним. Пришел бледный с проседью пан со шляпой в руке, его лица в этом тумане я не разглядел. Где-то за футбольным полем, за оградой, куда только достигал взор, бежала пани с коляской, бежала так быстро, что клубы пыли вздымались из-под колес. Потом я увидел ясные карие глаза Мойши Катца, который глядел на меня с упреком. Когда Катц, Арнштейн и Бука подняли его, чтобы помочь ему уйти с поля, он вдруг легко отстранил их, подошел к месту, где упал, нагнулся и что-то поднял с земли. Я увидел в тумане, что это было; наверное, это лежало у него в кармане трусов, а когда он упал, то это выпало, я почувствовал, что температура наконец меня доконала и в груди у меня что-то сжалось. Он поднял с земли мою стеклянную обезьянку.

Мы выиграли 3:1. Многие мне пожали руку. Катц глядел в сторону, это я заметил. Потом прибежал Доубек с букетом.

— За бессмертные заслуги в первенстве мира, — произнес он и подал мне букет, хотя в руке у него ничего не было… Доубек — комик… В букете выделялась та самая великолепно развернувшаяся, прекрасная роза.

Потом мы пошли.

Все было очень неясно и туманно.

Мы шли по длинной, круто спускавшейся аллее, усыпанной опавшими листьями.

Он шел с Минеком и Букой на шаг передо мной, хромал. Перед ними шел Тиефтрунк с кем-то, дымя сигаретой, в одном месте он дважды что-то пнул ногой — то, что лежало у дороги в листьях. Грунд шел с Катцем я еще с другими ребятами сразу за мной, он много говорил.

— Ты не виноват, — сказал он мне, когда мы подошли к месту, где Тиефтрунк что-то пнул