не играл. Неожиданно мяч стал летать по полю как сумасшедший, и мне показалось, что температура перестала мне мешать. Наверное, это произошло из-за неожиданной возможности принять участие в игре. Сначала казалось все мелочью, например отбросить мяч в середину поля, я был беком, но постепенно этих мелочей становилось все больше и больше и моя температура росла чем дальше, тем выше. Я посмотрел на скамью, на которой сидели зрители из нашего класса, и мне пришло в голову, что я мог бы им показать, как умею играть. Потом я посмотрел вперед на поле, где бегал Брахтл, и решил, что буду играть как можно лучше. Чтобы Брахтл понял, как он ошибся, когда меня не выбрал, чтобы в следующий раз, если, конечно, он желает моего участия в его команде, он договаривался со мной, а я, поразмыслив, мог бы ответить, что буду играть с Букой, что я к нему привык, но что… У меня в голове пронеслось, как он презрительно относился ко мне в последние дни — и разговор о сигаретах, и о велосипеде, и о прогулках во время затемнения, а главное — о том, что он сказал мне в парке возле ковра из цветов: война не для овечек — она только для обстрелянных… И это все решило. Зло исподволь и тихонько раскинуло свою сеть, невинные бутоны превратились в розы...

Наконец Грунд дал свисток, первый тайм кончился со счетом 1:1. Зрители из нашего класса встали и выбежали на футбольное поле, кое-кто из взрослых, которые следили за игрой, понемногу стали расходиться, а некоторые, наоборот, остались.

Пани с коляской отъехала от угла ограды и стала сперва возить коляску на одном месте — качать ребенка, потом переехала к другому углу ограды. Человек в золотых очках принялся чистить свои стекла какой-то тряпочкой, но какого цвета была тряпочка, я на таком расстоянии не разглядел. Тот, бледный с проседью, в шляпе, смотрел на поле, на то место, где стоял я, а когда увидел, что я на него смотрю, то медленно пошел вдоль поля за пани с коляской… Потом ко мне подошел Бука и спросил, не смогу ли я после перерыва играть вместо Бернарда на левом крае, потому что я хорошо бью левой ногой.

— Ты хорошо бьешь левой, — сказал он, может, ты немного левша?

А когда я ответил, что нет, он сказал, что, к сожалению, здесь нет его брата, вот когда я к ним приду… Так я из бека превратился в левого крайнего. Справа от меня был Гласный, Бука и Тиефтрунк, позади — Арнштейн. Против меня стоял Броновский.

Когда Грунд дал свисток к началу второго тайма, над нами по ясному небу пронесся ураган, что-то прогремело — это была эскадрилья самолетов, я вспомнил, что идет мобилизация, и услышал, как Коня на скамье присвистнул и сказал — не началась ли война. Доубек вскочил со скамьи и побежал к углу футбольного поля, к ограде — наверное, пошел добывать розы для лучшего игрока. Человек в золотых очках давно перестал протирать свои стекла, он пошел в сторону пани с коляской, а потом к футбольным воротам противника. Тот, бледный с проседью, в шляпе, медленно шел вдоль линии поля и внимательно следил за мячом. Ну, а потом Гласный забил гол и мы повели со счетом 2:1. А потом случилось так, что судья Грунд стал подсуживать нашим противникам.

Начал нам свистеть, что мы, дескать, все время нарушаем правила, и больше всего свистел мне. Наверное, в эту минуту он хотел мне доказать свое превосходство, наверное, потому, что я его все время игнорировал, и чем дальше, тем больше я понимал, что это не кончится добром. Температуру я уже совсем не чувствовал, только где-то внутри, в голове, у меня роились мысли о Брахтле и о всех предшествующих днях, о том, что он презирает меня, и во мне все больше пробуждалось, вырастало, поднималось неясное чувство. На свистки Грунда мы ответили пятиминутным молчанием. Началось с того, что он обвинил Арнштейна, будто тот коснулся мяча рукой. Бука протестовал, Брахтл стал на сторону Грунда, а все из команды Буки кричали, что Грунд жульничает. Он обиделся и стал важничать. Хотел бросить свисток на землю, но ограничился тем, что поддал ногой по камешку и несколько раз холодно посмотрел на меня. Теперь я уже был совсем уверен, что это добром не кончится, и все случилось раньше, чем я ожидал. Мы столкнулись с Броновским, который играл против меня, и Грунд свистнул, будто я толкнул Броновского. Начался скандал. Брахтл, конечно, снова защищал Грунда, и тут, пока мы стояли несколько секунд один против другого — Броновский и я, — наши глаза встретились. И я даже не помню, как мне пришла в голову отличная идея. Я окликнул Броновского по имени, чтобы он сказал правду и тем самым помог мне. Чтобы не оставлял этого так. Что все это очень важно и что я никогда не забуду этого. И Броновский действительно крикнул, что я его не толкал, что я даже не дотронулся до него. Хотя это уже была не совсем правда. И как только он это сказал, я тоже взял слово…

— Так дальше не может продолжаться, — крикнул я, — судья подыгрывает противнику, он дурак и не умеет судить! И вообще, — раскричался я на Грунда,— брось это дело и убирайся с поля. Собака идиотская!

Грунд на минуту остолбенел. Остолбенели и все остальные. Остолбенел и я. Грунд швырнул свисток на землю, поддал его ногой и пошел с поля. Мальчики со скамей смотрели на него, Копейтко сделал какой-то жест, но Грунд оборвал его, чтобы он не паясничал. Смотрели на него и люди с другой стороны поля — та пани с коляской в углу ограды, и тот человек в золотых очках, и тот, бледный с проседью, в шляпе, но последний скорее глядел на меня, чем на него. После игры Грунд подошел ко мне и бросил мне в лицо страшное слово, которое иногда говорят дома, когда читают газеты или слушают радио: «Эсэсовец!» Наверное, я бы стукнул его. Кулаки мои уже сжались. Но прежде чем я их поднял, Грунд отпрянул, как-то съежился, непонятно быстро весь изменился. Он сказал, что я не должен этого делать, и посмотрел с упреком — такого, мол, он не ждал от меня. И я в этот момент тоже пожалел о происшедшем, хотя и