губами, видимо, только что взял в рот жевательную резинку, — даже на расстоянии был слышен запах перечной мяты. Мы пошли через парк: он, Минек, я, на этот раз шли с нами Бука, Броновский, Коня и Катц. Меня разбирало любопытство, посмотрит он хотя бы теперь на меня и скажет ли хоть слово — все это мне казалось странным. Наверное, что-нибудь случилось. Из-за чего же он перестал со мной разговаривать, думал я, может, потому, что я в прошлый раз шел из школы с Катцем? Теперь, идя по парку, мы говорили о том, как все происходило бы, если бы началась мобилизация. Бука сказал, что тогда все войска шли бы на границу, и пушки, и танки, Катц заметил, что, наверное, отобрали бы собственные автомобили, а Коня сказал, что выли бы все сирены… Когда мы подходили к широкому ковру из цветов, где грустно отцветали поздние красные розы, мы говорили о войне. Я сказал, что это было бы действительно очень плохо... больше я ничего не сказал, только эти несколько слов, и тут наконец Брахтл на меня поглядел.

— Само собой, что было бы плохо, — сказал он и тряхнул головой, наверное для того, чтобы откинуть волосы с глаз, — но что бы делал ты, хотел бы я видеть. Война не для овечек. Война требует крепких нервов, она только для обстрелянных…

И как бы невзначай Брахтл, обратившись к Минеку, который шел как овечка, спросил его, когда они поедут с ним кататься на велосипеде и выкурят одну сигарету… Мы как раз проходили мимо ковра из цветов с поздними красными розами.

— Там памятник Штернбергу и скамейки, — сказал без всякой связи Катц и махнул рукой, указывая далеко вправо, мне показалось, что он хотел перевести разговор на другую тему.

Мне было плохо. Я вспомнил, что после обеда нужно идти на урок музыки.

Когда я пришел домой, Руженка в кухне мне объявила, что Грон сегодня что-то копал в подвале и неплохо бы знать, что именно.

— Говорит, что делает электропроводку, — сказала она, — но это не электропроводка. Ее так не копают. Что там все время хрюкает?

— Может, он ищет там клад, — отрубил я.

Все это меня нисколечко не интересовало. Она дала мне кусок мяса с морковью, которую я вообще не ем, но мне было все равно, я даже не думал о еде. Она сказала, что удивляется, что я сегодня не ем. Что однажды я был сильно голоден, а она сварила отличный суп… Сегодня же, когда у нас телятина, я не хочу есть. Но я не слушал совсем. Потом, когда она сказала, что у нас гости, начал прислушиваться.

— Здесь дядя Войта, — сказала она и пожала плечами.— Сидит в столовой с матерью, может, там еще кто есть, я не знаю. Я отнесла туда две чашки кофе…

— Он? — спросил я, но если говорить правду, то мне было все равно.

— Нет, — покачала она головой, — он еще не пришел в придет не скоро. Будет мобилизация… Но войны не будет… — засмеялась она, — я все время твержу, что Гитлер потерпит крах и погибнет. Чемберлен приезжал с ним разговаривать в Берлин. На аэродроме в Лондоне были тысячи людей и кричали Чемберлену, чтобы он нас не отдавал. Сейчас пишут какие-то письма.

Я знал, что нужно постучать, прежде чем войти в столовую, и показаться хотя бы на минуту. Когда у нас сидит дядя, это обязательно. Я вышел из кухни и постучал в столовую. Они сидели за столом и тихо разговаривали. Мать, дядя и еще один пан, которого я не знал. Он сидел спиной к зеркалу. На столе стояли две чашки кофе.

— Это наш Михал,— сказал дядя, обращаясь к зеркалу, спиной к которому сидел незнакомый пан, но у меня было ощущение, что дядя говорит больше для себя, чем для него, — это наш Михал…

Незнакомый пан кивнул головой и, наверное, усмехнулся, мне показалось, что он совсем не удивлен, делал вид, что знает меня давным-давно. Может, они говорили обо мне до того, как я вошел в столовую.

— С тобой что-то случилось? — спросила мать.

— Что со мной может случиться? — попробовал я улыбнуться и, чтобы не говорить на эту тему, произнес:— Говорят, что будет мобилизация. Говорили об этом в школе. Учитель чешского нам сказал, что будут брать наших отцов и братьев. Братьев у меня нет, а…

На меня смотрела мать, смотрел дядя, он был сегодня довольно серьезный, словно это не он; незнакомый пан смотрел на пальцы своей руки, лежащей на столе, и молчал. Мне хотелось рассмотреть его получше, рассмотреть его костюм, лицо, глаза, определить, кто это, но дядюшка начал говорить, и мне пришлось смотреть на дядюшку.

— Возможно, — сказал он, — что мобилизация будет. Говорят, вам уже роздали противогазы? — обратился он к матери. — Это была бы катастрофа. Война требует крепких нервов. Но если она начнется, мы отстоим… — Мать вздохнула и посмотрела на стол. Незнакомец снял руку со стола и почти незаметно улыбнулся.

— У меня после обеда урок музыки! — воскликнул я, потому что мне вдруг стало как-то тяжко. — У меня урок и еще нужно упражняться, этюд A-dur.

— Ну, беги, — кивнула мама.

А дядя сказал:

— Беги, учи этюд A-dur, пусть твоя учительнице с Градебной будет довольна.

Я сказал «до свидания», и они сказали «до свидания», незнакомый пан приподнялся со стула и поклонился, я пошел в пурпуровую комнату и сел на стул к роялю. Поставил перед собой тетрадь этюдов, открыл ее на странице, где был этюд A-dur, но играть у меня не было ни малейшего желания. Я пробежал по клавишам и стал бренчать какую-то бессмыслицу. Кто этот человек, который сидит у нас в столовой, подумал я, я даже не рассмотрел его как следует, когда я вошел, он совсем не удивился, делал вид, будто знает меня давным-давно. Пришел он с дядей, пришел после обеда, в довольно необычное время, но меня, собственно, это не должно интересовать, это, наверное, какой-нибудь его знакомый. Я перебирал клавиши и вдруг сфальшивил. Оказывается, я играл какую-то очень грустную мелодию, а сейчас играл другую, тоже очень печальную мелодию. Та, первая, была из «Нормы», а эта из «Лючии ди Ламермур». Почему Катц, вспомнил я, когда мы шли из школы