Тироле, и милый граф Штюрг… И это случилось. Господи, будет война! — Она забренчала цепью и посмотрела на стеклянную горку и на диван: — Чего я дождалась! Ведь последняя война была здесь, наверное, пятьсот лет назад.

Медведь смотрел наверх, все еще словно пришибленный, его нос двигался, он молчал. Танцовщица стояла со склоненной головой, казалось, что ее щеки побледнели; она стала грустной и не сказала ни единого слова. Пока я молча крутил на хоботе фильтр, круглую крошечную коробочку, бабушка, взволнованно вертя головой, шарила рукой под рамой, а когда я фильтр на хоботе совсем прикрутил и взял маску за ремень, она бросила медведю вниз две конфеты. Я снова посмотрел на столик возле кресла и хотел было идти, но она меня задержала.

— О войне мы не должны сейчас говорить, — сказала она, а медведь тем временем удивленно разворачивал бумажки на конфетах, — о войне мы будем говорить потом и основательно. Я должна тебе посоветовать, как поступить, если она действительно начнется. Что поделаешь, но, когда надо будет целиться из ружья, постарайся не сломать себе палец и не вывихнуть плечо. Это случилось с твоим беднягой дедушкой на итальянском фронте, господи помилуй, — задрожала она, — на фронте, где-то возле этого страшного Досс Альто, ему пришлось по вечерам растирать руку мазью святого Иосифа. Была такая мазь в бутылочке, на которой был изображен святой Иосиф с ореолом и вот такой длинной бородой… — Она показала одной рукой куда-то под нижнюю планку рамы. — Мазал его адъютант. Ну, — сказала она вдруг резко, — эта война будет короткой. Сейчас август, пока поспеют сливы, все будет кончено. Вильгельму наставят шишек. У нас прекрасные генералы…

— Сейчас не август, — улыбнулся я, — а сентябрь, полдень и совсем не Вильгельм, а Адольф Гитлер,

Бабушка на миг открыла рот и сделала вид, что не слышала. Потом посмотрела на окно, против которого она висела и где с недавнего времени стоял патефон с пластинками, и сказала:

— Что здесь прибивал на окна этот… этот ландскнехт с первого этажа? У него была какая-то красная шапка и пика-алебарда или что-то в этом роде… Он прибил здесь какие-то рулоны, и ночью я не видела даже этот граммофон. Я даже не знала — ночь или день. Пока сегодня не пришла эта, со щеткой, и не подняла их наверх, на улице было уже солнце. Что это значит? Похоже, будто боятся света, — забренчала она цепью и посмотрела на диван, откуда на нее глазел медведь, сосущий конфеты. Потом она глянула на стеклянную горку, где стояла танцовщица.

— Это затемнение, — улыбнулся я,— теперь это делают. После захода солнца в городе должна быть темнота и, когда в домах зажигают свет, нельзя, чтобы из окна проник хоть один лучик. Но приказ начинает действовать с сегодняшнего дня… — И когда бабушка от удивления высунулась из рамы, я продолжил: — Это из-за самолетов. Если бы начался налет и они стали бы бомбардировать, то не увидели бы, где находится город. Чтобы перепутали и сбросили бомбы в другом месте, где не живут люди.

— А как же фонари на улицах? — удивленно подняла она глаза.

— С сегодняшнего дня они не будут гореть, — улыбнулся я, — я же говорю, что должна быть полная темнота. В них будут зажигаться только слабые синие лампы. А если начнется налет, то и их погасят.

— Ну, а луна? — спросила бабушка.

— Луна, — засмеялся я — право, не знаю. Ее затемнить нельзя. Разве что на нее полетел бы какой-нибудь волшебник, — снова улыбнулся я, — какой-нибудь Маленький Мук на ковре-самолете. Но на крышах есть сирены, которые предупредят о налете. Они похожи на грибы после дождя. Но это еще не все, — вспомнил я вдруг, вспомнил, что говорили вчера и я слышал, — на окна будут наклеивать бумажные полоски. Да-да, полоски, — сказал я, — на стекла, по-всякому — решеткой и крест-накрест, чтобы стекло не лопнуло, если будет бомбежка.

— Это будет странная война, — покачала головой бабушка, — и тогда у вас будет как в тюрьме. Она и так здесь как в тюрьме, но тогда будет вдвойне. И не удивительно, раз здесь правят шпионы и полицейские. Когда правят шпионы и полиция, всегда тюрьма. Это затемнение… — сказала она на венском диалекте. — И эти полоски и маски — все их работа. Император им бы запретил, прогнал бы их. Он не позволил бы пруссакам затеять войну, он не боялся Вильгельма. Ведь у Вильгельма были руки коротки… — сказала она и посмотрела на медведя.

— Но, — улыбнулся я, потому что вспомнил кое о чем, — это не работа шпионов и полиции. Это не их работа, наоборот, — сказал я, — наша полиция прекрасная. Это она выгнала две недели назад из пограничных районов Судетскую партию и штурмовиков. Пруссаков. Выгнали их полиция и войска.

Бабушка подняла голову к потолку и притворилась глухой. Но потом сказала:

— Это была не полиция, это были войска… — И спряталась где-то за стеклом, глубоко в раме.

Я обернулся к мишке и к танцовщице, они смотрели на меня и молчали, только медведь немного шевелил губами, жевал конфету, возле его ног лежали две бумажки. Я улыбнулся ему, в последний раз поглядел на столик, еще раз улыбнулся, сегодня я уже не пил остатки… взял маску, собрал бумажки, разбросанные вокруг медведя, и вышел из комнаты.

В передней мне показалось, что на лестнице раздались шаги, и я подумал, что это Руженка. Я быстро влетел в кухню и натянул маску. Не успел я ее как следует расправить, как открылись двери и раздался страшный крик. Когда Руженка пришла в себя и я снял маску, она бросилась к ней и стала рассматривать.

— Ужасно! — воскликнула она. — Это ужасно, человек в ней похож на чудовище. Если бы видела Коцоуркова?! Господи, у нее ведь еще нет такой, она получит только завтра. Я тоже должна немедленно померить. Немедленно посмотреть, как она мне подойдет. Какая из них моя?

Я показал ей на одну из тех двух цилиндров, что остались, она схватила маску и стала надевать ее перед зеркалом.

— Иисус Христос, — засмеялась она, когда увидела себя в зеркале, я слышал ее как из загробного мира. — Иисус Христос, в таком виде выходить