на улицу — просто кошмар. Ведь я буду походить на какое-то существо с хоботом, на марсианку. Собаки и лошади от нас будут шарахаться, — загудела она и схватила себя за хобот, — увидев такое, кошка сойдет с ума. Господи боже,— вдруг задрожала она, — ведь я удушусь. В этом нельзя дышать. Если я стану такое носить, — и она сдернула маску, — то мне придет конец. Я и минуты выдержать не могу. Это для того, чтобы задохнуться.

— Внизу есть фильтр, — сказал я, — его надо отвернуть, и тогда можно дышать.

— О господи, — засмеялась она, — отвернуть фильтр, тогда можно дышать! Ведь фильтр приделан, чтобы человек не отравился. Без этого в маске дышать невозможно!

Я удивился, как она догадалась, наверное, ей кто-нибудь сказал, может Коцоуркова, но я промолчал.

— Прости, господи, — засмеялась она и запихнула маску в металлический цилиндр, — прости, господи, может, мы не будем в этом ходить. Может, мы опять это выбросим. Ну конечно, выбросим в мусорную корзинку. — Она махнула рукой куда-то к буфету. — Разве будет война? Никакой войны не будет, это люди выдумали. Войны не будет, потому что Гитлер погорит. Кончится! Отравится и сгорит в огне в подземелье… — Потом она слегка рассердилась — иначе и не могло быть, потому что я засмеялся. Еще бы я не засмеялся, я не мог не засмеяться — этот Гитлер стоял у меня поперек горла.

— Так, чтобы тебе было ясно, — сказала она, — это вышло не только у нас — у меня и у Коцоурковой, это получилось и у других… — И когда я посмотрел на нее, она улыбнулась и добавила: — Ну, конечно. Сказал мне об этом после обеда один очень образованный и разумная господин с длинной бородой и ножиком. Знаешь, о ком идет речь, нет?

Потом она снова посмотрела на маски в металлических цилиндрах, сказала, что мама купит еду, которую вечером можно будет разогреть прямо в мисках, и засмеялась.

— Если бы такую маску увидела бабушка, — засмеялась она, — она бы, бедняжка, спятила. Нужно ее портрет все-таки вытереть. Сейчас буду пылесосить...

На следующий день в школе ни о чем другом, кроме затемнения, не говорили. И не удивительно. Ведь вчера вечером стал действовать приказ и впервые после захода солнца не зажигали ни уличных фонарей, ни рекламы — вообще ничего. Только слабые синие огоньки горели в фонарях, и чем дальше вечер переходил в ночь, тем больше в городе наступала темнота — черная, бездонная. Так по крайней мере мне казалось из нашего окна, у которого я стоял и смотрел на противоположный трокар, на лавку Коцоурковой, на антенны, торчавшие на крышах. Копейтко в полосатой куртке рассказывал перед звонком, как на Залесской улице, где он живет, они вечером в темноте бегали с ребятами, пока не пришел полицейский и не разогнал их. Хвойка стоял у окна и отколупывал пальцем бумажные полоски, которые ночью были кем-то приклеены на классные окна. А Тиефтрунк принес в школу противогаз. Надел его на голову Копейтко и гонял его между партами, но недолго, потому что Копейтко в маске начал задыхаться и скоро ее сорвал. Мы с криком бросились на Тиефтрунка. Всем было ясно одно: сегодня последний урок — чешский, и нельзя было представить, чтобы Тиефтрунк на этом уроке не надел маски.

— Само собой! — закричал Тиефтрунк, и мы все закричали ему: «Слава!»

Но перед этим была география.

Едва прозвенел звонок, Брахтл сел за парту, сел сбоку от меня и даже не посмотрел в мою сторону. Он не смотрел в мою сторону и сидел как можно дальше от меня, точно так же как и вчера. Смотрел на географа или Минеку на шею — будто его подменили. Географ с того момента, как вошел в класс, тоже был неузнаваем. Он отметил отсутствующих и стал шарить глазами по партам, как бы изучал нас, а потом стал вызывать. Вызывал он полным именем, чего раньше никогда не делал, каждого заставлял стоять с минутку, испытующе разглядывая наши неуверенные и неспокойные лица, а потом, не задав ни одного вопроса, возвращал за парту. Это было идиотство, но все же это было лучше, чем задавать глупые вопросы и делать свои не менее глупые заметки. Потом он стал рассказывать о джунглях, хотя по программе третьего класса сначала нужно изучать Словакию. В конце урока он посмотрел на окно, эаклеенное бумажными полосками, с минуту рассматривал его, как какую-нибудь гусеницу, потом был звонок и он ушел.

— Я тоже вчера вечером был на улице, — сказал Брахтл после перемены Минеку, даже не глядя на меня, — странное чувство… В двух шагах ничего не видно, и нужно следить, чтобы не столкнуться с кем-нибудь. При этих синих лампочках, которые горят, не видны даже их абажуры. Пойдем сегодня вечером со мной, пройдем в темноте. Пустят тебя? — сказал он ласково, и Минек кивнул головой.

Перед уроком чешского он даже не поглядел на меня, наклонился к Минеку и сказал, что вчера отец подарил ему велосипед.

— Вчера отец подарил мне велосипед, — сказал он Минеку и отодвинулся от меня как можно дальше, — от обещал мне его после каникул и выполнил свое обещание. Может, когда-нибудь я побываю в Турции или Греции, его туда должны послать через год военным атташе. Знаешь что, — сказал он потом, — договоримся, и мы сможем покататься на велосипеде на Кржижовом холме. На ровном футбольном поле. — Потом прозвенел звонок и весь класс повернулся к последней парте, где сидит Тиефтрунк. На последней парте, где сидит Тиефтрунк, сидело теперь страшное чудовище с хоботом, существо с Марса, и кивало головой во все стороны. Через минуту в класс вошел учитель чешского.

Сначала он не обратил внимания на Тиефтрунка. Вписал в классный журнал что полагается и повернулся к окну, мы должны были хором предупредить его, что на последней парте кто-то поднимает руку.

— Чудовище! — воскликнул он. — Вы можете в этом дышать?

Мы прыснули со смеху, а Тиефтрунк поднялся и, сопровождаемый страшным шумом, стал ходить по классу. Он болтал хоботом, от которого отвинтил фильтр, кланялся и водил по воздуху руками. Когда он подошел к парте Хвойки, Хвойка прыгнул на него и в дикой свалке схватил его за хобот. Учитель закричал на Хвойку, что тот не смеет позволять