происходят, и действия их одинаки,

И погибают они и ничто не мешает им гибнуть,

Что же тогда бы от них сохранилось при натиске сильном?

Что избежало б в них гибели между зубами у смерти?

Воздух, вода иль огонь? или кости и кровь? иль иное?

Нет, мне сдается, ничто; и тот мир, что из сходных с ним телец

Создан, подвержен всегда будет смерти, без всяких сомнений,

И на глазах наших действием сил каких-либо погибнет.

Но невозможно, чтоб вещи в ничто обратились, а также —

Чтоб создались они из ничего, как доказано выше.

Кроме того, так как пища растит и питает нам тело,

Следует нам согласиться, что кровь наша, кости и жилы,

Словом – все тело включает в себя чужеродные части.

Если допустим, что вся наша пища есть сборное тело

И заключает в себе в уменьшенном значительно виде

Кости, и всякие жилы, и части запекшейся крови,

То мы признаем, что также питье, как и твердая пища,

Видимо, из чужеродных слагается разных частичек,

То есть смешения косточек, жил и запекшейся крови.

Далее. Разного рода тела из земли вырастают.

Если уж в самой земле обретается все то, что ею

Создано, то и земля состоит из частей чужеродных.

В тех же словах приложу я пример свой к предмету другому.

Если скрывается в дереве пламя с золою и дымом,

То состоит само дерево это из тел чужеродных.

Также и почва, питая тела и плодя их, должна вся

Из чужеродных вещей, возникающих в ней, составляться.

Здесь остается еще одно тонкое средство защиты,

Анаксагором приятое. Он говорят, что к вещам всем

Скрыто, невидимо все без изъятия примешаны вещи,

Но выступает наружу лишь то, чего вмешано больше,

Или же то, что виднее и что на поверхность всплывает.

Мненье такое, однако, далеко от верного взгляда.

В этаком случае злаки, которые жернов тяжелый

Крошит на мелкие части, нередко б на нем оставляли

Признаки крови и прочего, что наше тело питает,

И потекли б капли крови при трении камня о камень.

Равным же образом разные травы должны б были часто

Каплями сладостный сок выпускать, одинакий по вкусу

С тем молоком, что из вымен овцы шерстоносной сочится.

В глыбах разрытой земли можно было бы часто заметить

Виды различные трав, и плоды, и зеленые ветви.

А наконец, и в расколотом дереве мы б увидали

Множество огненных блесток, таящихся в пепле и дыме.

Но очевидно, подобного произойти не могло бы.

Следует знать, что такого сношенья вещей не бывает,

Но что должны находиться в различных предметах зачатки,

Общие многим предметам в смешении многообразном.

Но на горах, возразишь ты, высоких бывает порою,

Что от взаимного тренья верхушек двух смежных деревьев,

Силой могучею южного ветра сведенных, нежданно

Яркий огонь, охвативши их оба, блестит и сверкает.

Это бывает. Но в дереве все же не кроется пламя.

Пламени в нем лишь зачатки таятся, которые треньем

Соединяются вместе, лесам причиняя пожары.

Если б готовое пламя таилось в лесах постоянно,

Верь, ни в какое бы время оно не могло укрываться,

Но охватило бы все и сожгло бы сады и дубравы.

Чтоб в вышесказанном ты убедился, я вот что прибавлю:

Много имеет значения, как сочетаются тельца

Эти первичные и в положеньи каком пребывают;

Также, какое движенье друг другу дают и приемлют,

Так что, чуть-чуть изменив сочетанья, они образуют

Пламя из дерева. Это и в самых словах мы заметим.

Звуками мы отличаем понятия ligna от ignes10,

В буквах почти одинаких слегка изменивши порядок.

Если же ты относительно разных вещей очевидных

Думаешь, что возникать они могут под тем лишь условьем,

Чтоб обладали зачатки их сходною с ними природой,

То от тебя ускользает понятие телец первичных.

Тельца такие могли б хохотать, сотрясаясь от смеха,

И увлажняли б соленые слезы глаза их и щеки.

Но ободрись! и точнее узнай, что осталось сказать мне,

Не обольщаюсь я: многое темным еще остается,

Но ожиданье похвал поселяет мне в сердце охоту

И в то же время в груди поощряет любовь мою к музам,

С помощью коих я, острым чутьем и умом подкрепленный,

Темные дебри в полях Пиэрид11 исхожу, где дотоле

Не был никто. Я источников девственных первый достигну;

Первый оттуда черпну и нарву я цветов себе новых,

Чтобы стяжать для своей головы тот венок знаменитый,

Коим еще до меня никого не украсили музы.

Прежде всего потому, что о важных вещах я толкую,

Души от тесных оков суеверья стараясь избавить.

Ясные песни свои я слагаю, затем, о предметах,

Тьмою объятых, и муз обаянье на мир изливаю.

Это последнее, кажется, не лишено основанья.

Я поступаю, как врач. Когда горькую полынь он ребятам

Маленьким дать пожелает, сперва по краям свою чашу

Сладкою влагой янтарного меда немного он мажет,

Чтоб услаждением губ их неопытный детский рассудок

Ввесть в заблуждение. Так без труда поглощается ими

Горькая жидкость полыни; и этот обман не вредит им,

Наоборот – еще более восстановляет здоровье.

Так же и я поступаю. Мое рассужденье для многих

Непосвященных покажется скучным; толпа отвернется

Вся от него, и я задался целью учение это

В сладких и звучных стихах Пиэрид изложить пред тобою

И, так сказать, его сдобрить поэзии сладостным медом,

Чтобы хоть этим путем удалось мне стихами своими

Твой испытующий ум направлять, пока ты не узнаешь,

Что составляет природу вещей в проявлениях внешних.

Как я сказал уже раньше, материи плотные тельца

В вечном движеньи находятся, непобедимы годами.

Ныне посмотрим мы, – есть ли пределы числу этих телец

Или же нет, существует ли то, что зовут пустотою,

То есть пространство и место, в котором все зиждутся вещи?