Мальчик ждёт. Сидит у большого куска гранитной плиты, которая когда-то венчала вход на станцию. В темноте его запросто можно спутать с камнем или куском металла, но это ему на руку: крики слышатся уже близко, они повсюду. Кажется, будто весь город высыпал на улицы, чтобы бить и уничтожать друг друга. Он видит меня, поднимается на ноги, и я верю, что он почти готов улыбнуться. Беру мальчика за руку, он хватает меня в ответ, и вместе мы поднимаемся над городом, над бурлящей толпой, крики отдаляются, застывают, и за серым туманом уже не разглядеть крови, мертвецов, и тех живых, которых добивают свои же сородичи, добивают зверски, топчут ногами, закидывают камнями, мозжат головы о тротуары.

Мы наверху, нам тихо, холодно и спокойно.

Я думаю, то, что я сделаю, станет самым милосердным подарком из всех, что получало человечество за всё время. Нелепо, что его преподнесу именно я, но так уж повернулось.

Впереди чернеет Разлом. Вывернутое нутро мира, оскаленная пасть преисподней, уродливое, неестественное нечто, истинно дьявольская задумка. Мальчик в моих руках вскрикивает: слышал, да не видел своими глазами. Да, Разлом впечатляет, знаю, уж если даже у меня трепещет в груди каждый раз, когда я смотрю на него.

Он уже здесь – ждёт, вальяжно облокотившись на исполинский дубовый ствол, упавший больше ста лет назад и до сих пор не сгнивший, потому что даже грибки и плесень не могут на нём поселиться: в такой близости от Разлома они не выживают. Он похож на сытого кота и будто даже стал выше ростом. Опускаемся на землю, отрываю от себя мальчика, который продолжает цепляться за мой любимый пиджак.

– Отчего ты не в городе? – спрашиваю Смерть. – Там просто праздник в честь тебя.

– В твой день – мой праздник. Иронично, не так ли?

Он потягивается и выпрямляется. Стал шире в плечах – был бы похож на какого-нибудь борца, если бы имел нормальное тело, а не клубистую черноту.

– Ещё как. На, забирай.

Подталкиваю мальчика к нему. Он склоняет голову.

– И всё?

– И всё. – Я скрещиваю руки на груди. – Что сказала Правда? Она рада подаркам?

– Одному будет не так рада. Может подумать, что ты уже меньше любишь её.

– Она всё про меня знает. А я знаю про тебя. Все эти дети не доходили до неё, верно? Все они становились безраздельно твоими, их проглатывало твоё ничто так, как если бы оно стало всем.

По тому, как мерцает, колышется Его облик, с горечью понимаю: я прав. Он сейчас напоминает волнующегося человека, и этот краткий проблеск человечности так жуток, так мрачно-красив.

– Тебе понадобилось больше столетия, чтобы понять это, мой недогадливый брат Страх. Но ты всё же привёл маленького человека. Почему?

«Потому что с тобой ему будет лучше, чем с себе подобными».

Жму плечами и подталкиваю мальчишку вперёд.

– Просто. Привык.

Толкаю мальчишку со всей силой, и его словно подхватывает ветром, уносит в чёрные объятия Смерти. Мальчишка хватается обеими руками за тьму, терзает её пальцами, как мы договаривались, и в воздухе роятся чёрные бестелесные обрывки, на которые я смотрю с плохо скрываемым вожделением.

Он уносит мальчика к Разлому, а я силюсь вспомнить имя последней жертвы, но так и не припоминаю.

Едва Смерть поворачивается спиной (удивительно, но я понимаю, что из чёрных сгустков – лицо, а что – спина), проворно откупориваю припрятанную банку и ловлю один из тающих в ночи кусков, оторванных мальчишкой. Он всё правильно сделал и я, надеюсь, тоже поступаю правильно.

8.

Я снова у себя. Разжигаю огонь под котлами, перетаскиваю мешки с сахаром и наполняю котлы доверху. Горите, горите, топите белые кристаллы в кипящую жижу, потому что в этом сахаре, в этих котлах рождается если не спасение, то хотя бы избавление.

Кипит сахар, плавясь от краёв к центру, выплёвывая обжигающие брызги, и я уже не волнуюсь о том, что он перекипит и станет тёмным, горьким. Достаю банку, в которой плавает, постоянно изменяя форму, Его кусок. Не знаю, Он не заметил или позволил нам с мальчишкой сделать это? Быть может, я и сейчас незаметно продолжаю плясать под Его дудку?..

Вынимаю пробку и быстро вытряхиваю содержимое по котлам, стараюсь, чтобы попало поровну. Карамель тут же становится некрасивого тускло-серого цвета, шипит, покрывается сверху скукоженной плёнкой, неприятно отливающей, подобно бензиновому пятну. Сладкий запах остаётся сладким, но становится не аппетитным, а отвратительным. Размешиваю карамель черпаком на длинной ручке, но вместо того, чтобы разлить по красивым формам, опрокидываю котлы на пол один за другим.

Сахарная жижа почти мгновенно схватывается, растекаясь по холодному полу. Заламываю руки в нетерпении: пусть всё успеет случиться, пока царствует эта длинная ночь.

– Так я и думал! – скрежещет знакомый голос. Стыд проникает в моё жилище без предупреждения, без стука, а теперь восседает на кованом сундуке, в котором я храню милые мелочи мира До, которые многим, уверен, покажутся странными. У меня там грампластинки, фантики от конфет, беспроводные наушники, броши, термокружки, очки дополненной реальности, набор засохших масляных красок и несчётное количество пуговиц.

– Кто тебя впустил? – шиплю и бегаю вокруг сахарной лужи, проверяя, не застыла ли она окончательно. Нет, в центре ещё мягкая…

– Я сам прихожу, когда меня не зовут. Ты тоже. Так вот, – Стыд спрыгивает с сундука, я мельком смотрю на него и замечаю, что он вернул тыквенную голову, а тело оставил человеческим, тощим и голым. Внутри тыквы будто горит свеча, совсем как горела бы в этот день сотню с лишним лет назад. – Ты задумал погубить нас всех?

Как прямолинейно. Похоже на него.

– Только их.

– И нас вместе с ними.

Не будет людей – точно не станет Стыда. Животные не стыдятся. Но животные боятся. Я могу убить его, а он может помешать мне. Но я не хочу оставаться, я хочу туда, к ней, к Правде.

– Я тебе помогу.

Голос Стыда звучит глухо и почти по-человечески, без насмешки. Я смеюсь.

– Как?

– Я первый заметил, что нас выкинули на свалку. Думаешь, я не томился один с этим чувством, с этим знанием? Думаешь, не переварил всё, прежде чем пойти к тебе?

Отрываю глаза от карамельного озера, выпрямляюсь, смотрю на Стыд так, будто впервые его увидел. Это точно он? Точно тот распутный, бесшабашный, отвязный Стыд, которого я знаю тысячи лет?

Смотрю и вижу скорбь в мигающих огнях глаз. Смотрю и проникаюсь к нему жалостью.

– Пойдёшь со мной?

Стыд крутит тыквой, наверное, изучает карамель. Он всё понял. Он понял ещё до того, как понял я сам.

Снимаю с крюка два молотка, один кидаю Стыду. Он ловит. Шагаю к застывшей карамели и киваю.

– Давай. Коли.